Олег Мисковец - Город двух президентов

Силуэты берёз и сосен
на полотнище белой ночи.
Телеграфных столбов и прочих
атрибутов, растущих в осень,
на гнилой Белостровской почве,
разделяют небо на части,
горизонт, разрывая в клочья.
создают пейзаж отчасти
буйства роста, но в целом грусти,
потому, что уже случилось
это лето. В луну вцепилась
лапа ели. И не отпустит.

Сын спросил у папы: «А до неба сколько?»
Папа был неглупый, отвечал легко:
«Если небо в звёздах – очень, сын, далёко,
Если с облаками – то недалеко.

Небо с солнцем, парень, ближе неба в звёздах,
Небо лунное подальше неба облаков».
Мальчик задремал – было уже поздно,
Ну а папа думал: небо, где оно?

Думал, вспоминая ту грозу из детства:
Молнии делили небо на куски,
Как тогда от страха ночью сжалось сердце:
«Папа! Небо рвётся!» – «Спи, сыночек, спи».

Она на животе лежала. Как?
Да как обычно кверху каком.
И я подумал: заведу собаку,
в прихожей, надевая лапсердак.
Она мне будет тапочки носить,
по морде получать газетой,
когда я пьян, но всё-таки при этом
так по-собачьи преданно любить.

…расположение, взаимосвязь
красивых слов, порочных мыслей…
…и запятые каплями повисли
с карнизов строчек, точек власть
страшней бессмысленности многоточий,
тире, двуточий, знаков прочих…
…короче,
надо бы короче,
но не найти мне слов тех точных,
мне просто их не отыскать…
стучит морзянкою давно уж сердце
на шифре, не услышанном никем,
колотят, прибавляя герцы,
реальности секунды… а слова все – тлен…
…и те, что на бумаге буквами распяты,
которая, возможно, не горит…
…………………………………….…………..……
Душа Звезды с Землёю говорит
«…в час небывало жаркого заката…»

Забросает снегом белым
всё, что было этим летом,
все маршруты, все пределы,
все вопросы, все ответы.
Колкою метельной кашей,
словно шторой, скроет ловко
лета прошлого пейзажи,
мизансцены и уловки.
На стекле оконной створки
опытный мороз-пророчец
нарисует схему сборки
прошлолетних одиночеств.

Москва. Я к Вам почти привык.
Обескуражен Вашей широтою,
архитектурного покроя
почти не слышу эклектичный крик,
придушенный садовою петлёю.

Москва. Я Вас почти люблю,
хоть в это трудно мне поверить.
Я даже привыкаю к кораблю,
к которому грузин сумел приделать
Петра-урода, ставшего к рулю.

Москва. Я весь почти что Ваш.
Здесь деньги, храмы и хоромы,
здесь власть хранят лиловые погоны,
но что ни ночь, то снится мне шалаш
в Разливе, по дороге к дому.

Выпью сегодня Red label —
дешёвый самый.
Ударюсь мордой о table,
очнусь стаканом,
наполненным хмельной водой,
верней, жидкостью,
и выстою сороковой
раунд с жизнью. Так,
что сорок первый нипочём,
узнать бы только:
куда они идут пешком?
Откуда столько?

Уходи, я тебя прошу,
сама к нему, в никуда.
На очередном листке пишу,
мну, бросаю – не так —
в корзину. Не сжигая, а надо
бы сжечь, но как в баскетболе
трёхочковый опять
(кольцо не рядом).
Мне бы волю —
я бы подошёл ближе
или пережил тише.
Сознание мышью
в норку, созданную лишь
с целью имитации входа ада,
торопиться. Я не смогу
написать – быть не надо
с тобой нам.
Но я не напьюсь больше в хлам,
в дугу электрического разряда,
которой сваривают
корпуса судов.
Мы никуда не поплывём с тобой,
все желанья пошли ко дну.
Поговаривают,
что и попытка была ни к чему.

Вы говорили о любви
надрывно, пафосно и рьяно.
Был я нетрезв, Вы были пьяны,
и я поверил Вам, увы.
Я был лишь Ваш. Все ночи дни
согреты страстью, ревностью из-
гажены. И тело столько виз
навыдавало Ваше – ни
вспомнить, ни забыть, ни счесть уж.
Да и не надо в Пифагоры.
Считать всё то, что сперли воры,
смешно. Душе хотелось в душ.
Ушли Вы в дождь, я в сильный ве-
термометр градус верный пока-
зал рукоплескал, и в такт хлопкам
качались тучи на Неве.
Ныряли чайки с криками «еда»
в таком гастрономическом азарте,
что захотелось как кошачьим в марте
не только есть, но и услышать чьё-то «да».
Чего-то не хватало летом поздним.
Возможно, Вас, как замыканья проводам,
всё остальное кипятильник и вода.
Из ниоткуда каламбур возник:
«К чему задаром пропадать?» (особенно
теперь, когда мы розня).
Любовь опасна, когда в розни-
цу. А оптом это даже не беда.

Время растит детей
и города стирает.
Время ползёт, бывает,
или летит быстрей,
чем самолеты «Ил»,
даже быстрей, чем «Боинг»,
время в себе же тонет
и формирует ил
Вечности, ну а в ней
вязнет событий масса
так, что tabula rassa
школьной доски грязней.

Прошедшее время
в зеркале заднего вида.
Пространства проблема
в его замкнутости. И до
ближайшего стопа,
как до Китая почти что,
да не самолетом,
а в позе, в которой рикша,
вместо коня в Дели,
человекосилой одной
везёт из борделя
жену, после смены ночной.
Не оглядываясь,
только под ноги и вперёд,
в будущую грязь
общую для всех, кто живёт.

За кремлёвской стеной дерева
в белых ножках, чтоб меньше улиток.
И под сенью постриженных липок
колосится такая трава,
что, отведав её, не корова —
бык захочет давать молока,
только вряд ли доярки рука
сыщет вымя без крепкого слова.
Благодать! Ильича или газа
сибирской земли аромат
местный ветер несёт. Автомат
смотрит в землю единственным глазом,
не случайно вися на плече у бойца.
В куполах отражение Бога
и кого-то ещё. Образ строгий,
но честный, всего вероятней, отца
того племени, что населяет
эти земли в пределах кольца,
что стена кирпича обрамляет…