Галина Болтрамун - Литературные пародии

* * *
Собачники утром выводят собак
При всякой погоде и власти,
В уме компенсируя холод и мрак
Своей принадлежностью к касте.

Соседский татарин, и старый еврей,
И толстая школьница Оля
В сообществе тайном детей и зверей
Своих узнают без пароля.

Мне долг ненавистен. Но это инстинкт,
Подобный потребности псиной
Прислушаться, если хозяин свистит,
И ногу задрать под осиной.

Вот так и скользишь по своей колее,
Примазавшись к живности всякой:
Шарманщик с макакой, факир при змее,
А русский писатель – с собакой.

И связаны мы на родных мостовых,
При бледном с утра небосводе,
Заменою счастья – стремленьем живых
К взаимной своей несвободе.

* * *
Собачники с помпой выводят собак,
Ведь съели на этом собаку;
Каждый друг другу – по касте свояк,
Сукин сын – по иному порядку.

Вон еврей и татарин стоят враскоряк,
Сопя, потирают мозоли,
Худыми руками навешав собак
На толстую школьницу Олю.

Мне долг ненавистен. Используя свист,
Я с ним дерзновенно собачусь
И в должных местах говорю как славист,
Торжественно: «Выкуси, накось».

Насобачившись, шествуешь по колее,
Присобачившись к живности всякой,
А из генов бычится, подобно змее,
То, что было когда-то макакой.

Ну а в люди писатели прутся, что танк,
Козыряя на шляпе мигалкой;
Уж их на родных мостовых – как собак,
Всяк борзой – по размеру медальки.

* * *
Мне страшно жить и страшно умереть.
И там, и здесь отпугивает бездна.
Однако эта утварь, эта снедь
Душе моей по-прежнему любезна.

Любезен вид на свалку из окон
И разговор, где все насквозь знакомо, —
затем, что жизнь сама себе закон,
А в смерти нет и этого закона.

Еще надежда теплится в дому
И к телу льнет последняя рубашка.
Молись за тех, Офелия, кому
Не страшно жить и умирать не тяжко.

* * *
Говорится: живы будем – не помрем;
По умолчанию: помрем – не будем живы.
В бездне создан там и сям поддон,
Где мне стоят с камсой аперитивы.

Но мне любезней свалка вдоль окон.
Я вижу: чтоб не быть как приживальщик,
Там пишет жизнь на баках свой закон;
А смерть его положит в долгий ящик.

Уж надоел базар про датский слив
Офелии; ведь не ее рубашка
Мне ближе к телу, а помпезный лиф —
Ах, у самовара я и моя Машка.

* * *
Ну и что с того, что дышать отвык,
что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
полыхая в черном, в ночном огне.

То ли буквы – искрами в высоту?
То ли стенам тесно от сонных звезд?
Ах, не все-то масленица коту,
настает ему и великий пост,

настает расплата за светлый грех —
усмехнись в ответ и смолчать сумей.
Может, в жизни главное – трепет век,
перелет зрачка, разворот бровей.

И за эту плоть, за тепло, за смерть
расплатиться буйною головой,
чтобы много пить, чтобы мало петь,
захлебнувшись радугой кочевой…

* * *
Коль каждый бы лично хлебать отвык,
больше стало б в наличьи два о и аш ,
а если бы он же спалил черновик,
не кололось бы взятое на карандаш.

То ли буквы – пшиками в высоту,
то ли сами пшики в обличье звезд?
Так уходит всё роковому коту
как по маслицу под великий хвост!

Некто сказал: есть светлейший грех;
скажи «лучезарный» и будь умней.
За лбом тем извилины – скосами вверх;
у тебя – крутой разворот бровей.

Голова и тело – не пара вдвоем;
ей бы, выпив, живот положить и ржать;
ему бы, главенствуя в чакрах пупом,
буку-голову на отсечение дать.

* * *
Чтой-то нынче я какой-то неловкий.
Об этом ещё с утра намекнула бритва.
Взявши стило – сразу проблемы с рифмовкой.
А хуже всего – пропавшее чувство ритма.

Порез, положим, заклею, замажу как-то.
С прочим – такой, увы, не проходит способ.
На рифму плевать. Но без ощущения такта
невыносимо. Он – как слепому посох.

Конечно, можно рукой махнуть – Ну, и ладно!
А вдруг так попадёшь – не покажется мало.
Скажем, к примеру, о чистой любви брякну.
Оглянусь – а вокруг только дамы и неформалы.

И пропадёт слово мое втуне.
И не узнаю – творил я чего ради.
И с лика Земли меня, как пылинку, сдунет,
И небеса злорадно разверзнут хляби…

* * *
Чтой-то нынче опять мои взятки не гладки,
Взял бритву не так и не там побрился,
А как стал водить стило по тетрадке,
То, ладно бы с панталыку, – с понтов сбился.

Что зря побрито, положим, заклею как-то;
Остальную гармонию алгеброй надо поверить,
Но каждый раз через раз выбиваюсь из такта —
Плюну пять раз и все принимаю на веру.

Рукой не махну, а расставлю веером пальцы —
Так добавляется мне капитальной харизмы.
Я научился безадресно, чисто влюбляться,
А дамы в свой адрес хотят моего организма.

И слово мое пропадет из ликбеза.
И чего я его культивировал ради?
Буква зю по-олбански на суффикс залезла.
А я-то под зет её чинно пригладил!..

Терпкую ем с сахаром бруснику,
вспоминаю Север, Мончегорск,
словно перелистываю книгу:
озеро, тайга, село, погост.

Лосю памятник – о, вот отрада! —
нищая квартирка на краю
города, сперва тюрьма детсада,
после школа – я её люблю.

Я люблю каток, бассейн, балетной
студии сверкающий паркет.
К озеру иду тропой заветной,
и в руках – лесных цветов букет.

О, лесной свободы вкус брусничный!
Он сейчас со мною, взаперти,
в несвободе суетной столичной,
но тропинку в детство не найти.

Вот оно пришло воспоминаньем —
терпкою брусникой на столе.
Осветил мне северным сияньем
Бог мой путь нелёгкий по Земле…

Сижу себе, жую себе бруснику.
В Пекине лажа, в дельте опорос,
Мончегорский дух лукавый сникнул —
всё чует мой, двоя зарубки, нос.

Мне тамбовский волк являлся братом,
когда мотала в садике я срок;
а после школа, уж иным макаром,
преподала пожизненный урок.