Андрей Козырев - Вращение Земли. Избранные стихи

Скудный дар тебе дарю —
Тем же ритмом говорю,
Что Иосиф, милый враг,
Провожал певцов во мрак.

Этим шагом начат год.
Этим шагом смерть идёт.
Так шагает старый бог:
Раз – шажок, другой – шажок.

Шаг за шагом – в темноту,
За последнюю черту,
Где ни лжи, ни естества,
Лишь слова, слова, слова.

Ими правил ты, как бог.
Ты ломал себя, как слог,
Рифмой острой, как стилет,
Нервы рвал нам много лет.

Ты – мишень и ты же – цель,
Как Гагарин и Фидель.
Белла, Роберт и Булат
Ждут, когда к ним встанешь в ряд.

А тебя, – прости всех нас, —
Хоронили много раз.
Что ж, воитель и герой,
Умирать нам не впервой.

От твоих трудов и дней
Нам осталось, что видней —
Твой обманчивый успех,
Твой оскал, твой едкий смех.

То стиляга, то герой,
Ты, меняясь, был собой —
Яд со сцены проливал,
Отравляя, исцелял.

Под задорный, острый взгляд
Мы глотали этот яд —
Вместе с миром и тобой,
Вместе с Богом и судьбой.

Ты – виновник всех растрат,
Жрец и рыцарь всех эстрад.
Ты горел, сжигал, сгорал,
Но скупым ты не бывал.

Что ж, обман твой удался.
Ты в бессмертье ворвался.
Всё простится за чертой
За надрыв и ропот твой,

За глухой тупик стиха,
За огонь и мрак зрачка,
За блистательность ошибки,
Черноту черновика.

Ты сейчас стоишь один
Средь заоблачных равнин —
Справа – свет, налево – тьма,
Снизу – Станция Зима.

Сценомирец, дай-то Бог,
Чтоб остался жгучим слог,
Чтоб талант твой не иссяк
На эстраде в небесах.

Что ж, прощай. Закрылась дверь.
Что осталось нам теперь?
Этот ритм – ать-и-два —
…и слова, слова, слова.

Кутилов —
глазища тусклые.
Бродячая правда русская.
Смешная гордыня детская —
И красная кровь поэтская.
Солдатская прямость честная,
Нахлебникам неизвестная.
Сапсанья повадка хищная,
Для воина не излишняя…
Ни серости, ни ребячества!
Прочтёшь две строки – и плачется…
Кровь снова стихами мается…
– Кутилов! —
и речь срывается.
…Кутилов! Рисунки пёстрые.
И скифские скулы острые.
Не пасквилем, не пародией —
Ходил сквозняком по Родине.
Сквозняк всей Руси космической —
Сибирский поэт трагический!
Ты в небе зарыт без надобы —
– Земли тебе было мало бы!
Сияет зарёю гордою
Твой волчий прищур над городом.
Твой чёрт над судьбой богатырскою
Метелью метёт сибирскою:
«Сгоришь в цвету, не состаришься…»
А где ты сейчас мытаришься?
Не в адской ли чаше с серою?
– Кутилов воскресе!
– Верую!
Ты можешь отчалить в смерть, но я —
Твоя правота посмертная.
Хмельная, босая, вешняя —
Держава твоя нездешняя,
Козырная и кутящая —
Русь-матушка настоящая!
И отдано Богу – богово,
И отдано волку – логово.
Стихи не горят, поэтому —
Поэту дано
Поэтово.

Кто я такой? – Поэт. Брехун. Чудак.
Меня таким придумали – не вы ли?
Ромашками давно зарос пиджак.
И валенки грязны от звёздной пыли.

У времени прибой есть и отбой.
Я установлен, как закон, в природе, —
Не бегая за модой, быть собой,
Ведь солнце, не меняясь, вечно в моде.

Пусть дни текут, как чёрная волна!
А у меня – на берегу заката —
Среди волос запуталась луна,
А губы пахнут космосом и мятой.

Бог поцелуем мне обуглил лоб,
И мне плевать, что обо мне болтают:
Какой неряха, чудик, остолоп, —
Пиджак цветёт, и валенки сияют!

Всё там было: красные знамёна,
Песни, танки, вольность и покой.
Звёзды над Кремлём чадили сонно,
А Гагарин помахал рукой…

Помахал – и улетел за небо,
В те края, пустые навсегда,
Где над нами – так до слёз нелепо —
Светится огромная звезда.

Вечером иду домой по скверу,
А в бездонном небе надо мной
Мраморные плачут пионеры
И Гагарин машет мне рукой.

Я теряю юность, счастье, веру,
Сам себя казню слепой строкой,
Но Господь глядит сквозь стратосферу,
И Гагарин машет мне рукой.

Кажется, настолько мир бездарен,
Что что хочешь можно совершить,
Только с неба машет мне Гагарин,
И ещё, наверно, можно жить.

Кем, кому, зачем я был подарен?
Сам не свой, ничей и ни при чём…
Только в небе светится Гагарин
И, яснея, машет мне лучом.

Среди миров, в кольце враждебных станов,
Ничьим адептом я не прослыву.
Не видел я, как умирал Иванов,
А кажется, что вижу наяву:

Стихи в тетрадь записывая резво,
Куря, в пальто, заношенном до дыр,
Презрительно, язвительно и трезво
Смотрел на этот ядовитый мир.

Сутулясь, сам в себя свернувшись слепо,
Сложив себя в осьмушку, словно лист,
Он умирал, опасный и нелепый,
Бессмертный православный нигилист.

Ничей, одной лишь музыке послушный,
Он вслушивался в ритмы тёмных нот.
Стихи текли, угрюмо-равнодушны
К тому, что их поэт вот-вот умрёт.

Стихи текли, и музыка звучала,
И не прощали боги ничего,
И жизнь пошла на новый круг сначала,
Но не к нему, не к нам и без него.

Так! Жизнь прошла, но сердце не простило
Ту канитель, ту сладостную гниль, —
Любовь, что движет солнца и светила
И нас попутно обращает в пыль.

1

Наш мир стоит на Боге и тревоге.
Наш мир стоит на жертве и жратве…
У жертвы, выбранной жрецами в боги,
Перевернулся космос в голове.

Его холстов бессмертные ошибки —
Зрачка безукоризненный каприз:
Плывёт над садом облако улыбки,
И в облаке струится кипарис.

Пылает ухо в пурпурном закате,
Кровь виноградников пьянее книг,
И пузырится звёздами хвостато
Ночного неба чёрный черновик.

Сухой голландец, тощий и небритый,
Сам для себя – дурдом, дурман и страх,
Взирает на подсолнечье с палитрой,
Сжимая трубку старую в зубах.

Он слышит сердцем звуки небосмеха,
Он ловит кистью Божий смехолуч,
И ухо отзывается, как эхо,
В ушах листвы и в раковинах туч.

Он совершит святое разгильдяйство —
Мазком к холсту пришпилит высоту.
Джокондовское снится улыбайство
Подсолнухам, врисованным в мечту!

Звенит над храмом небо колокольно,
Чтоб нам зрачки от скуки протереть,
Но всё же вечно смотрим мы – невольно —
Туда, куда так больно нам смотреть!