Дмитрий Близнюк - Сад брошенных женщин. Стихи, верлибры

если честно, не люблю писать —
верлибры, стихи, прозу, —
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал подержать ее за талию (бокал с плотью),
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами – фокл! —
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил – небритый голодный птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое …
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят —
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами…
но не смог раствориться в ее душе и теле —
золотой айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают – бабочки-в-животах?
нет – она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.
это шершаво-кошмарное «никогда» – шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром – и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.

точно больной зуб,
глубокой ночью дернется лифт сквозь тонкие стены,
тишина передернет затвор —
а я, будто зафлейтенная кобра,
всё еще раскачиваюсь перед монитором,
отдираю строки от зеленого лица,
как мидии с валуна, – наросли
за время прилива вдохновения…
исподволь прихожу в себя,
а крылатая душа всё еще парит в эмпиреях,
гуляет по комнатам
заброшенного дворца созвездий —
так олененок, освещенный синим лунным светом,
бродит по картинной галерее,
где серые мерцающие стены
увешаны шевелящимися
мордами львов.

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов —
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали
за нами, облокачивались на трости
в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли – от ее ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растертых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки – своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих…

ночной июль —
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично
пожирал кого-то.
но часть меня – щепотка – возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал —
звездами, миллионолетьями…

ее душа расположена где-то снаружи,
как душа водопада или виноградной лозы.
хищная большеглазая суть
завтракающей на лету стрекозы.
я отдал два года, два чемодана смыслов и нервов
за дьявольское сокровище;
изучал зеленый планетарий в ее глазах,
дразнил аллигатора в бассейне лыжной палкой;
любовался паучьими ресницами
и вспоминал кляссеры с марками
мелкозубчатыми.
не знаю, что чувствуют художники, рисуя женщин, но
я схватил вязальный крючок и распустил ее —
дернул зазубриной за вену на запястье.
криво расползалась плоть – бледное покрывало,
зацепилось узлом за край некрашеной губы.
и что же осталось?
клеймо на затылке каждой мысли о ней,
как на больничных наволочках,
даже если мысль совсем не о…

клеймо излучало тепло.
в полнолуние я сижу голый и потный на простыне,
обхватив колени, подражая сюрреальной стеле,
похож на сырой картофель в граненых срезах,
пытаюсь, как паук, выплеснуть в пространство
шелковый новый мир, паутину мечты,
где мы снова будем вместе.
она будет учить испанский, а я – отбрасывать хвосты,
прогуливаться на поводках нежности,
а по вечерам лениво играть с темными пятнами,
вырезанными из тигриных шкур,
разложенных на письменном столе…
как мне найти тебя, ева,
если ты разлетелась на сотни маленьких женщин?
и я собираю с миру по нитке, с женщин по занозе,
в надежде когда-нибудь собрать целое,
восходящее на остром звуке «ре».
ребро, рембрандт, ре-диез.

осеннее пасмурное утро.
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями – это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет паленым войлоком и подгнившими сливами
осень тонкокостная дрожит – жеребенок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старуха тащит тележку с яблоками.
иные листья еще рдеют – цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.
две студентки укрылись от измороси в беседке:
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов – червяками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдет и месяца, как явится чистокровная зима,
и глянешь – с утра уже снегопад бредет за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается поземкой-хвостом…

февраль – фиолетовый ящер —
распластан на пышном снегу,
и от твердой баклажанной кожи рептилии
валит сомнамбулический пар теплосетей.
приближение зимы щекочет нервы мерзлым пером,
словно приближение гигантской ледяной волны,
и она движется медленно, как улитка, во все небо.
можно подойти вплотную к ее изогнутой хрустальности
и увидеть в ней – нет, не смерть,
но ее глубокий сон, жидкий азот небытия,
разлитый на поверхности всех зеркал.
приятно напихать снега за шиворот орущему другу
или самому ощутить белоснежную фыркающую оплеуху.
вечерние огни светофоров и реклам жадно глотают
вальсирующие хлопья слепоты
напомаженными ртами,
оставляют губную помаду на снежинках,
как на краях бокалов.
и в длинных, точно английские луки, лужах
тритоны зазеркалья замерли и покрылись коркой.
реальность временно закрыта на карантин.
улицы, как параши, присыпаны сказочной хлоркой.
узорная катаракта разрастается
во всех глазах-окнах,
и низкое серое небо обшито пенопластом,
и самолет прожигает в нем ровную ядовитую линию,
как сигаретным окурком.