Александр Даниф - От Я до А

Нет раскаянья – боги не сжалятся.
Врагов нет, да и месть не предвидится.
Мир меняется, а люди – тратятся.
Мир останется – человек подвинется.

Есть любовь, бесконечная, страстная,
К тем, в кого я влюбился без памяти,
И в друзей, и в подруг – пир без скатерти,
Только строки чернеют на паперти.

Чую, память хиреет, кривляется,
Знаю, счастье людьми избирается,
Коль запомнил вас, вы мне тридороги,
Остальное пусть напрочь стирается.

Помню только самое доброе,
Верю только в самое лучшее,
И надеюсь, простите-забудете
Вы ошибки мои. Ах, как скучно мне!

Я живу под звездою, но в праздности,
Наслаждаюсь остатками пиршества,
Умирают люди, снова рождаются,
Едут поездом, метро, рикшами,

Разгоняются, летят самолетами,
Разбиваются о стены презрения
Фауст с Мышкиным, Дон Кихот. А мы?
Переполнилась чаша терпения.

Люди! «Люди!», – кричу я вам.
Я люблю! Я дышу! Я вижу!
В наготе, посмотрите, не чувствую срам,
Здесь на теле взрывается грыжа.

Мне не стыдно за бредни из тонких слов,
За предание из песен и басен,
Я вам рад подарить сотни тысяч штрихов,
Свет их красок и легок, и ясен.
Мне хотелось призвать свою музу в союз,
Но писательство – в многобрачии,
Доверяю Эвтерпе судьбу я свою,
Мельпомену целую смачно.

Вот мой летний полет из искрящихся дум,
Где-то в них затаился леший,
В сказке саблей машу, как безумный драгун,
Так, что леший от страха опешил.

Подытоживать глупо, я понял уже,
И не важно: встал рано иль поздно,
Нужно знать, что живется не для миражей,
Сердце движется правильно к звездам.

Не жалею, не плачу, стою и смотрю,
Что же выйдет из моего творчества:
Боль глаголом прижгу и судьбу покорю
Или буду молчать и затворничать.

Промозглых вечеров извечная тоска
в случайности заката совершит
стихийный самосуд,
между распятием раскаяния души
и плетью языка
лежит пропасть сознания —
его вплетения душу спасут.

Бессмысленные возлияния заполнят пустоту
звуками бульканья,
повышен градус от/ст/упления в крови,
и миропонимание ума заменит красоту
невыразимой лаской —
соучастием
в великом погружении внутрь
сил любви; огонь трепещет,
обреченный наготой
на жар, – его дождем, вином
и тишиной не погасить,
лишь через сон в согласии-
смирении с самим собой
возможно облегчение испытать,
во тьме луч света обрести
и пламя приручить.

Унылых вечеров постылая тоска
тревожит сердце скоротечной
болью одиночества пути,
и ожидание пророчества зудит в груди —
котел слияния вселенных
лижет пламень языка.

Влюбвизъяснениеберлину —
старинный
способ стихосотворения,
ряды строк недлинных,
как будто бы идем мы по Неглинной,
как водится, не видя берегов.
Удар без слов и грез желанных,
угар без снов, городом данный,
увар бездонных улиц окаянных,
в которых каждый узел —
це́почка событий, перекресток,
сплетение глаз, рук, ртов.
Как-будто кто-то остановлен летом,
на сон грядущий насыпает гущи
кофейной ночи в полутьме бредущей
и дарит свет нам фонарей метущих
липовый цвет по мостовым
махровым языком.
Мы верим вам, потоки ядерного света,
ты возрожден за тем, чтоб быть отпетым
и новый сон посередине лета
в душе запечатлеть в ядреном гетто,
зеленом где-то в парке между двух мостов.
Мы слышим звуки города:
шипение машин, стоны трамвая,
мы тянем бит через соломинку
и ночи пропускаем через себя
бессонные, бесспорные огрехи,
и погружаемся в мир бесов без часов,
резонно получаем на орехи.
Мы видим пыль и грязь иссохших улиц,
мы пьем, мы к водопою развернулись,
облились светом из витрин,
в них лица растянулись
и вместо кепи привинтили нимб.
Мы разговариваем медленно о вечере европном,
мы рассуждаем о своем, себе угодном
и связываем смыслы знаменателей
из чисел дробных,
когда осталось совершить прогон двоим.
Мы словно в фильме —
пьяные бездарные актеры,
свой херес дотянув,
наполнили слезами споры,
запутаны в тенетах телеса,
как прирожденные суфлеры,
подсказываем городу его слова:
«cherchez le hymne»!

Но город – глух, он – крик,
размазанный по стеклам окон,
он – звон в ушах, он – бит, он – взрыд,
он – всклок, он…
в бетонном камне заточенный
потайной запретный танец,
как будто бы кричит, облаянный собаками,
обдолбанный засранец,
и оставляет лету звук заезженной пластинки,
смрад и глянец,
и граффити неон подсвечивает,
превращаясь в свой же клон.

Вам не кажется умыслом космическим,
что один город почти что очистился
от скверны националистической,
другой же – погряз в трагическом
угаре шовинизм-демоническом?

Менялись года и правители,
кого-то сажали, кого-то рожали,
об кого-то ноги вытерли,
и вот из-за горизонта дремучих лет
встает снова призрак в знакомом кителе.
Зигуют молодчики, зиг-хайль-привет,
цвета хаки на либераморальный букет,
нет управы на угоревших духом и сил нет
объяснять господам из зала,
как кровь стынет,
как врастал в землю,
согну́т в три погибели
необстрелянный птенец —
юнец-небожитель,
неужели дороже людей нам скелет
идеологии в изъеденном молью свитере?

Освободители, вас давно с нами нет,
у нас теперь другие лидеры!
Лидеры продаж, молящиеся на кабинет,
заморский корсет-гаджет
с латинской литерой.
Пропавший без вести
остался без памятника —
гаси свет, у нас в обители
теперь фильмы легенд
про других праведников,
с красивыми лицами,
не нюхавшими войны, пороха,
даже не Штирлицы,
неуклюжие жесты, нелепые знаки,
небылицы…
Внуки, сыны победителей окраин столицы,
вам не спится?
Вы бдительны?

Вам не кажется это глупостью комической
или происками сатаны,
что никак мы не можем очиститься
от скверны псевдоисторической,
а закрываем глаза-уши
во лжи циклопической
и надеваем чужие штаны?