Екатерина Беляева-Чернышева - Синее слово

Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —
но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…

То случай иль крыло упруго
над ними демон распростёр:
они смотрели друг на друга
через костёр.
Был жар земной и мрак небесный
(«Не смей, не говори, не стронь…»).
Им оставался шаг до песни —
через огонь.
И этот шаг, из ниоткуда,
всех стоил пройденных шагов,
и так легко творилось чудо
без лишних слов.

Вокруг происходило что-то,
но мимо шло, поверх голов.
Миг оставался до полёта —
через любовь.

Приходим в мир – и, зрея до поры,
лежат и дремлют, как в шкатулке тайной,
на дне души бесценные дары,
чтоб в свой черёд проснуться неслучайный.
Не зная назначенья своего,
упрямо ищем, замыкая звенья.
Желания даются для того,
чтоб дух воспламенять прикосновеньем.

Чтоб от невзгод не гнуться пополам
(авось кривая вывезет подранка) —
сама судьба даётся в руки нам,
чтобы однажды с ней сыграть в орлянку.
Заранее пределов не узнать.
Не для корысти и преумноженья —
поставлены условья – чтоб взлетать,
чтобы за грань рвалось воображенье.

Вот образ, ярко вспыхнувший момент,
он возникает будто ниоткуда…
И есть игра – отличный инструмент,
чтоб воплотить неведомое в чудо.
А миг прозренья высветит до дна
твой путь мерцаньем древним палантира.
И наконец любовь ещё дана —
чтоб видеть красоту и радость мира.

Одной, у окна в коридоре пустом, вдруг,
невзначай, в глухой тиши догадаться,
отчего движение губ и рук
(а кого – неважно) так отозваться
способно. Сумбурный, свистящий ритм —
а всё низачем, не о том, не в тему —
и не спастись от-глагольных рифм,
от-счастья, от-головой-о-стену.

Нет, ты не думай, это не измена,
а просто неизбежная тоска
о жизни. Знаешь, тонкий запах тлена
и этот отвратительный оскал —
вот собственного будущего знаки —
и это перечёркивает всё
возможное. С бездомностью собаки
завыть в ночи на тихое житьё
(неотменимо горькая примета
об окончательном, чему не быть).
И веришь ты, что мимолётность эта
всерьёз способна что-то изменить?
Забудь. Мне видеть непереносимо
укор, стаённый на твоих губах.
…Но наше счастье, даже жизни мимо
несу молитвой в сложенных руках.

Я никогда не оскорблю
признаньем. Глупо и бесцельно,
ведь это даже не любовь,
лишь тень бесплотная её.
Я так давно – не Вас – люблю,
видать и правда – беспредельно;
смотри-ка: в самом деле – кровь,
сквозь пальцы на письмо ничьё.

Ах, эти белые листы
чудесной принтерной бумаги,
головокружительностью сна
и многозначностью влекут.
Пока они ещё чисты —
не растерять бы мне отваги,
сильней алеет белизна
сквозь перечёркнутый уют.

А ты (ведь мы давно на «ты»,
ведь кто ещё родней и ближе?)
не сомневайся, это явь
(никто, никто не виноват),
но не забудь мои черты,
но говори как можно тише,
и обязательно оставь
те несколько минут и взгляд.

(Но ты оставь их для меня,
те самые, в ещё грядущем,
когда сойдутся, наконец,
все шестерёнки и зубцы,
когда вильнёт моя лыжня,
в изгибе замерев зовущем —
я ткнусь лицом в сухой чабрец,
упав, как падают птенцы.)

И дождь, и листья – и кресты,
само собой, – повсюду знаки,
пугают звёзды и луна
(но многозначностью влекут) —
но эти белые листы!..
Не растерять бы мне отваги,
ещё алеет белизна —
оставь мне несколько минут…

Оставь! Но ты отводишь взгляд,
и смотришь будто бы обычно,
что ты немного уязвлён
не подавать стараясь вид,
а мне об этом говорят
твои черты, притом отлично:
бровей чуть схмуренный наклон
и складка детская обид.

(Такая тишь – над всей землёй —
как будто ночь сама уснула.)
Начистоту: мой глупый пыл
ничто не в силах остудить.
Родной, о чём ты! Милый мой,
та тень, что птицей промелькнула —
ведь это только повод был,
чтобы с тобой поговорить.