Екатерина Беляева-Чернышева - Синее слово

Что же – вот и поговорили.
Вот и всё – наперекосяк.
Если б знали, покуда жили,
что аукнется нам и как.
Как всю жизнь повернуть заставит
вслух отплаканная мольба;
если б знали, куда направит
с нами связанная судьба!
(Нити спутаны – вот забота! —
заколдованный тот клубок.)
Сквозь меня происходит что-то,
как по венам пустили ток.
И не мной уже путь решаем,
остаётся лишь вслед шагать —
ничего, ничего не знаем,
ничего не предугадать!

Нет, не мне идти проторённый,
весь решённый, на целый век.
Ах, кусочек заговорённый,
деревянный мой оберег!

(Руны тонкие вырезая —
силы ветра, любви, крыла —
разве знать до конца могла я
мощь, которую призвала?)

Так времён страшит перемена,
смена листьев и птиц отлёт —
не измена – но не-изменно
кардинальнейший поворот.

Так – каких-нибудь пять или семь дней —
глянь: деревья-то – голытьба.
Так с пронзительностью осенней
не любовь уходит – судьба.

Счастье резкое и простое. Слов —
не сказать, чтоб много, а жизнь – на взлёте,
разговор – не-здесь, где-то вне основ,
вне земных понятий, на высшей ноте.
И не нужно напрасного: «Напиши!» —
нас, как видно, кроили из ткани цельной,
навсегда останемся – две души,
породнённые близостью запредельной.
Прощай! Впереди – жизнь.

Светлый, Господи! Славься! Чуден мир Твой,
ясен лик! Без оглядки – благодарю.
Напоённый до края душистой миртой
день поющий – к весеннему алтарю.
В воскресенье ребёнка – верхом на пони.
Друга давнего – в дом, нараспашку дверь.
Отошедших с миром – Тебе в ладони.
Если можно: куда же меня – теперь?
Не ропщу – мне ли дерзкое молвить слово!
В день труднейший ведома твоей рукой,
я и горькую долю принять готова —
а свобода – вот так – мне дана впервой.
Не могла и представить – легко и вольно —
не надеясь любила, едва дыша,
и не знала сама, как мне было больно,
как была несвободна моя душа!
А теперь… Ах, разлука пускай, тревога —
но любить – и услышать в ответ: «Люблю»! —
разве это возможно, не слишком много?
Боже, Господи! Благодарю!

Кто мне дал – бескорыстно – вечность?
Кто меня научил летать?
Свойство высшее, человечность —
вот и встретилось мне опять.
Пить взахлёб из-под неба-свода
синь-заоблачные края…
Неужели она, свобода —
целиком, насовсем – моя?!..

Здравствуй, небо моё,
крылатый,
здравствуй, ветер,
моя отрада,
здравствуй, жизнь моя,
невозможный,
здравствуй, здравствуй,
моя весна!

Что ж, по знакам, как по столбам,
отмечающим километры,
пробирайся к своим крестам,
подбирая слова и ветры.

Что же, выбрано – решено.
Время будет дотошно строго.
Нам судьбы на двоих дано,
одному это слишком много.

Всё возможно пока ещё;
синей складкой взметнётся тога,
ляжет жизнь на твоё плечо
безупречной ладонью Бога.

На строке чужой, на взлёте, взмахе крыл,
помоги мне удержаться, строгий Бог.
Невозможно, невозможно, нету сил —
Этот голос, эти ритмы, этот слог.

Вся бессильная словесная труха,
все ответы и пути, теченье вод
перечёркнуты звучанием стиха,
где литая интонация живёт.

И живая, неподдельная, как стон,
нарастая, тихо, исподволь она
подчинит себе глубинный рокот волн,
рокот моря, потемневшего до дна.

Так на счастье, на мученье и беду,
перехлёстывает пена прямо к нам
(так воздушные потоки ерунду
легковесную вздымают к небесам).

Позабыв свои огрехи и грехи,
задыхаясь, спотыкаясь и спеша,
в том горниле, где он выплавил стихи,
каждый раз переплавляется душа.

То ли «нет», то ли «да».
Синеватая наледь.
Вот и всё. Холода.
Ничего не исправить.

Ты не то, чтобы лишний,
но грустит у перрона
поезд в Нижний —
всего-то четыре вагона.

Гам. Дымит самокрутка.
(Ночи сумрачно лунны.)
Отъезжает маршрутка
до Парижской комунны.

Перевозчиков прыть,
с багажом суматоха…
Я стараюсь не быть.
Получается плохо.

И гудки говорят
даже слишком понятно.
Холода. Снегопад.
К декабрю, вероятно.

Ты мог бы стать моей безудержной любовью,
но ей не стал; не стал надеждой зыбкой.
Ты мог бы – но не станешь – ни судьбою,
ни даже первой страшною ошибкой.

Я, верно, всё могла б преодолеть
с тобой – но, кажется, недостаёт отваги
зажмурившись, шаг сделать – и взлететь,
легко, как самолётик из бумаги.

Взлетев, открыть глаза и увидать,
как далеко земля – и будь что будет…
А знаешь, если рук не разнимать,
то всё не важно – ветер, годы, судьбы.

Так что ж я нерешительно стою
у края этой пропасти прекрасной,
и не могу произнести «люблю»,
и чудится, что всё вокруг – напрасно?..

Сомнения клубятся серой пылью —
всё не пойму из наших встреч земных:
способны ли твои к полёту крылья,
и вообще ты помнишь ли о них?

Чёрное – белое. Холод – жара.
Вечно звучащее: «Надо. Пора».
Вечно-родное, летящее мимо.
Дверь закрывается – неотвратимо.
Верить – не верить, запомнить – забыть.
Это посмертное право – любить.

…Знаешь, любое прощание – смерть.
Не выходи за порог смотреть.
Просто ли видеть, как вдалеке
тает фигурка? Так на песке
белом прибрежном – тают следы,
так уплывают весенние льды,
так замерзают зимой в холода,
так забывают меня – навсегда.

Время, я тоже училась жить.
Проще остаться, чем уходить.
Тупо, бессмысленно, глядя на пламя —
проще, чем так вот – своими руками!
Проще, чем, первым шагнув в пустоту,
крылья успеть отрастить на лету.

Многие я не постигла науки,
так не давалось забвение в руки.
Так зачастую я наперёд
знала откуда-то – не приведёт
встретиться снова придирчивый случай
(зная, что с кем-то не встретиться – лучше),
просто и радостно, трудно и сложно —
помнила – бережно, страстно, тревожно —
каждую каплю в мерцании вод,
каждую встречу и каждый уход.

…Что ты, ведь я не просила иного.
Жизнь моя, память, синее слово,
если б не это – я, падая вниз,
не захотела б, наверно, спастись.