Екатерина Беляева-Чернышева - Синее слово

Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —

но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…

Мне скоро прибиться, прижаться к коленям —
и я ещё верю случайным мгновеньям,
но втайне уже начинаю прощаться
и медленно, необратимо меняться.

От вокзала до вокзала,
с вечера до дня —
рельса, рельса, шпала, шпала —
вертится земля.
Ночь да лёд с огнём и ветром,
кобальт и базальт.
Нежно-персиковым светом
светится асфальт.
Поезд наш вот-вот прибудет,
через пару лет.
Сволочные это люди —
Мастера Судеб.
В поднебесье лики строги,
только мы – ничьи.
По деревьям вдоль дороги
трауром – грачи.
Милосердный, невозможный,
высший судия,
путь мой железнодорожный —
песенка моя.
Жизнь прекрасна, словно осень,
донельзя остра,
вот сейчас мы грянем оземь
с первого моста.

И день и ночь перемешались,
но было как-то не до них,
и наспех выплюнутый стих
внушал лишь мимоходом жалость;
а я отчаянно цеплялась
за камни, выступы, пучки
сухой травы. И светлячки
летели прочь. Земля качалась.
И жизнь упрямо не кончалась,
и темнота – живой клубок…
Твердь ускользала из-под ног
и под руками расползалась.

А город праздновал: зажгли
повсюду сеть иллюминаций…
Мне так хотелось удержаться
по эту сторону земли!
Здесь буйно зацветало лето…
Но знаешь, вертится планета —
рывок – рука скользнула вниз
и все слова оборвались…

Вилы в руки и чуть рассвет —
прошлое вороши.
Что-то нынче моден сюжет
о продаже своей души.

А мне и нечего написать,
правды не утая.
Ну как я могла бы её продать,
если она – твоя?

«На веки вечные. Отныне.
Иди, скитаясь по земле».
За что тебя – приговорили
на веки вечные ко мне?

Мои слова сплелись с твоими,
как руки в нежности одной.
За что меня – вознаградили
на веки вечные – тобой?
Соблазн – осеннею порою
поддаться сладостной волшбе,
уйти в туман. Но что я стою,
когда не помню о тебе?

Когда пристойно и по плану,
и всё быстрей скользят года —
кто мне ответит, чем я стану,
что мне останется тогда?

Мы дальше, дальше. Что в итоге?
Наш путь и счастлив, и нелеп.
Всё крепче связаны дороги
по воле Мастера Судеб.

И что бы ни было, отныне
я предрекаю свой исход:
твоё шепну с улыбкой имя,
пересекая Лету вброд.

Красною нитью сквозь путаный рунный узор,
красною, перевитою с мучительным утром;
заревом долгим затянет мутящийся взор,
будет в безумство низвергнут считавшийся мудрым.

Эта реальность уже обесцветила страх;
словно обрывки, плывут раскалённые мысли;
время уснувшею тенью укрылось в углах;
слов перестук, перезвук, отделённый от смысла.

Это рожденье стиха, это сбывшийся миф,
после которого только безмолвное «кану»…
Мир перекатится навзничь, бессильно открыв
рваную, клочьями в небо глядящую рану.

Чёрными каплями падает яд,
чёрные птицы над пашней летят,
чёрной дорогою стелется пыль,
снова и снова сбывается быль.

Жесты знакомы, рисунок бровей.
Небо расчертят изломы ветвей.
Пальцы не дрогнут, но хладны как лёд.
Все предсказания – в круговорот.

Ворот, воронка, крушенье и крошево,
даже в финале не будет хорошего.
Жёсткая корка, сухой переплёт;
жанром предписан суровый исход.

Ну а герои, предсмертно хрипящие —
будем же взрослыми! – ненастоящие.
Был бы сюжет и словарный запас…
Только обломки придавят и нас.

Мы, рисовавшие жизнь как градацию,
сможем сполна оценить кульминацию.
И очевидность проглянет из тьмы:
боги-создатели – это не мы.

В руны сойдутся изломы веков.
Необъяснимы причуды богов.
Ночь, расколовшись, сверкнёт как сапфир;
за нами
ветвями
протянется мир.

Электрички
разлетаются воробьями с твоих вокзалов.
Здравствуй, город.
Ты опутан круго'м сетями, и современно
бьётся пульс твой,
не только стрелки передвигая
на переездах —
но в каждом атоме-человеке
жизнь тяготеет упрямо к преодоленью.

Люди передвигаются. Люди едут.
Шлют телеграммы. Включают электрочайник.
Не говоря уж о сотовых телефонах,
ну и конечно, куда же без интернета.

Тысячи мыслей, направленных в запределье,
держат вернее, чем все провода на свете.
Город, стремящийся вырваться из окраин,
бдительно дремлет, покачивая плечами.

А воспоминанья – закрытые двери,
и если забыты, то не достучаться.
Молчи, в кулаке зажимая потери,
сейчас подходящее время прощаться.

Сейчас, когда солнце пошло на прибыток
и птицы трещат о весне предстоящей,
весьма подходящее время для пыток,
для судорог памяти, грусти щемящей.

Мы слишком надолго исчезли из вида
(пусть сняты засовы, но не постучится),
молчанье больней, чем любая обида.
Я тоже хочу забывать научиться!

Я тоже хочу растворяться неслышно,
пусть двери мои бутафорские стынут,
пусть летние тучи вздымаются пышно,
сбиваются в стаи и ливнями хлынут.

Пусть грома раскат напугает до дрожи,
так дрогнут на брус налетевшие дроги.
Но как ты был дорог мне! Пусто. О боже,
как пусто теперь без тебя на пороге!

Звёздочка-фонарик серебрится,
мне она мигает неспроста;
сказка прямо под ноги ложится
по старинным правилам квеста.

Много ли я знаю? Да немного.
Но уже осмелилась начать.
Может быть, мне возвратят Дорогу,
если сил достанет промолчать.

Здесь любая малость вероятна,
ерунда малейшая важна;
cлишком просто не прийти обратно,
если я пойду туда одна.

Старый друг со мною рядом снова,
мы разделим эту часть пути
(молча – нерифмованное слово
может погубить или спасти).