Виктор Ширали - Сопротивление (сборник)

Зачем тебе угар ее агоний?
Последняя горячечная речь:
Что было – было.
«Было» не догонишь.
Что будет – будет.
«Будет» – не сберечь.

Боль твоя высока.
Разве только собака услышит.
Или Бог.
Если он еще не оглох, как Бетховен.
Ничего он не видит.
Ничего он не слышит.
Знай себе музыку пишет.
До него написал ее Бах.

Милый мой,
Как ты плох.
Ты небрит, и разит перегаром.
Ты к «Сайгону» подходишь, чтоб одному
не стоять,
Глаз на глаз с этим городом.
Мимо девушки ходят,
Проходят,
С крепким туристским загаром.
Тебе хочется,
Очень хочется,
Их целовать.
Эти девушки любят поп-музыку,
А ты им в висок наставляешь
Дни и раны свои,
Некрасивый свой рот разеваешь,
Межзвездным озоном рыгаешь,
Полюбить и отдаться пугаешь.
Слава Богу, не слышат они.
И проходят…
Уходят…

Ты смотришь им вслед,
Но недолго.
Мой бедный,
Мой славный поэт.
Достаешь записную и пишешь.
Ничего ты не видишь.
Ничего ты не слышишь.
Знай себе, музыку пишешь…

Ты подходишь к «Сайгону», чтоб одному
не стоять
Глаз на глаз с этим городом.
Ты не высок,
Потому и не горбишься.
Экий грибок. Панибрат.
Время грибное стоит.
Доверху наполнив лукошко,
Босоногая девочка
Спит
И видит тебя.
Ты глядишь на нее,
Сквозь витрину,
В окошко.
Время грибное стоит.
Под асфальтом грибная земля.
Иногда, вспоминая про это,
Грибником просыпаюсь и я.
Каково же тебе,
панибрату,
Осенним лесам?..
Собирай, твое время поспело.
Собирай, пока есть тебе дело.
И лесов не останется нам.
И грибов не останется нам.
Разве что шампиньоны в пещерах бомбоубежищ.

Когда душе захочется пожить
Четырехстопным ямбом,
Я сажусь
на Витебском в одну из электричек
И еду в Царское Село.
Сажусь.
Гляжу в окно, уткнувшись лбом в стекло.
Дождь длится.
Осень процветает за стеклом.
Город выносит новостройные кварталы
к железной колее.
Пытаюсь понять их смысл. Их музыку.
Да, это музыка
Пускай она суха, словно проезд по пишущей
машинке,
Но это музыка.
И под нее живут.
И, более того, порой танцуют.
И, более того,
Я – выкормыш барокко –
Танцую музыку, назначенную веком двадцатым.
Впрочем,
если говорить об архитектуре,
То я думаю, что, когда архитектор
сможет организовывать
Пространство в архитектуру
С тем же произволом, с которым я

Организовываю язык в поэзию,
Когда он,
Несчастливый в любви как Аполлинер,
Скажет:
– Я позабыл древние законы архитектуры,
Я просто люблю, –
То, наверное,
Искусство его станет называться барокко.
Хотя, наверняка, оно перестанет
Называться архитектурой.
Тебе же, Кривулин, я говорю, что не стоит
гальванизировать
Канонические формы стихосложения.
Ибо они, всё одно
Воняют.
Надо глубоко забыть,
Забить в себя
Мастерство, нажитое до нас.
А свое собственное
Творить сиюминутно.

Так давно тебя не было в «Сайгоне»!
Жив ли ты?

И ты, мой друг, участвовал в заездах,
Где небо в девках и в стихах.
И возле
Судьба чудит уже который год,
Над суетою нашей торжествует,
Весною каждый заново листвует,
А осенью стихами опадет
Под ноги мальчику.
И замедляет бег
Лицейский мальчик,
Кровный мой,
Мой дерзкий,
Не обделенный царскосельским детством,
Как ты,
Как я,
Как наш свирепый век!

Где изгибы Фонтанки
Женственны, словно Сирены,
Одиссей Петербурга
Ушей не заткну для измены.

Флибустьер и наездник.
Легкие полнятся ветром.
Я
На мили живу.
Меня не измеряешь
Метром.

Метроном.
Я блокадник

Не по звукописи,
А по роду.
Дед лежит в Пискаревке.
Порода
Поддержит породу.

Где живет мой Петрополь,
Где я,
Как Петрополь, живу.
Как окно,
Что Европа?
Вечер.
Играются склянки,
Как изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.

На Троицу я был на кладбище.
Мой дед в сорок втором зимою не дождался
Своих ста двадцати пяти.
И умер в семь.
Хлеб в восемь выдавался.

За два оставшихся талона
Был зарыт,
А довезён на санках до кладбища
Моею матерью
И её сестрой
Нынче моею крёстной.

Бесхозный ж труп
Валялся в большом количестве
И был зарыт весной,
Когда оттаяло.

Теперь здесь братское.
Погода.
Многолюдь…

Ибо времени мало.
Времени стало в обрез.
Под полой
И под пулю.
С крестом.
Под звездою.
Иль бес
Меня водит,
Иль как водится, так и живу.
Это время наводит
Дуло и
Дулю свою.

Зачерпнуть декабря,
Захрустеть леденцом на зубах.
Тишина.
Или где-то собачий мне слышится брех.
Или Бог.
Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.
Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.
Быть собакою певчей.
Быть собакой.
Иль певчей вперехлест голосить на юру.

На юру.
На кресте
Поюродствовать,
На звезду и за суку повыть.
«Пес твой, вою, эпоха» –
Вознесенский.
Но волчьего в нас не избыть, Вознесенский.

Тишина.
Зачерпнуть декабря,
Захлебнуться,
Застыть декабрем.
Каждый год под картечью, как мухи.
Но, может, к весне оживем
И всплывем.
Это время
Подводит нам вымя,
Но дульным зрачком
Ввергнет,
Как перчатку нас вывернет,
(кажется, Вознесенский),
Ввергнет.
Щенячье и сучье зачтет, Вознесенский.

Соловья
раз спросили:
Что роза ему, соловью?
Как поэту Россия –
На шипу
(Топ и шип).

Но люблю,
Но пою.

Жизнь подобна свирели.
Свирель свирепей в унисон
В декабри и в сирени,
И в горе, и в роды,
И в стон
Этой самой эпохе.
Приложиться к тугому соску
(Жизнь, зашедшую в похоть,
Петь.)
Богородицу?
Б…?
Но сосу.