Александр Шкуратов - Проникновение. Сборник стихов

Любовь и Ненависть едины,
как боль и кровь в живых телах.
И эта боль —
последний взмах, —
набросок будущей картины.
Картина вся моя вне цвета, —
мазки встревоженных тонов.
Тоска покинутых домов
настигнет вдруг у края света,
в цвету сгорающих садов…
На месте сада —
быть болоту,
на месте замка —
шалашу.
Но я прощенья не прошу,
за то, что жил в полу-охоту.

На холодеющих ладонях
я робко нёс полу-мечту.
Скупал я дряхлые надежды
у неких Вестников Судьбы.
А сам, как одуванчик на ветру, —
ловил остатки сорванной одежды.

Бежит дорога
сквозь пламень сада,
сквозь тишь и холод
опустевших комнат.
Бежит,
крадётся,
извивается змеёй.
Под небом,
под землёй.
Сквозь рай,
сквозь ад.
Как трудно развязать узлы
запутанных дорог,
разъединить две лопасти креста, —
две пересекшиеся линии судьбы.

ОНА пьяна́ от затаённого греха.
ОНА больна́ полоской горизонта,
Обвинена́, расстре́ляна и сожжена́.
ЕЁ несли в цвету́ бумажном
до врат кладбищенских,
стволом толкали в спину.
За струганным столом ЕЁ корили нищие.
Дорога. —
Сквозь тяжесть тел на виселицах Мрака,
сквозь «кровь за кровь», навстречу Постаментам,
в честь основателей безлюдных городов.
Дорога наша:
в глубь веков,
и в глубь Вселенной.
А впереди зовет нас вновь, —
непознанный ни кем,
комочек Истинного Света.

В ноябре дождливы ночи,
И темны́ на редкость очень.
Злы собаки в ноябре.
Каждый в собственной норе
Создаёт себе уют.
Дайте путнику приют!
Он стучится к ним в окно,
И дрожит всем телом,
но
им на путника плевать:
«Пошёл вон, ядрёна мать!
Он,
униженный и мокрый,
Вновь стучится в чьи-то окна.
И везде ему отказ:
«Извините,
не до вас».
Выходя из тёплых хижин,
утром ёжился народ,
Только путник неподвижен…
Обратился путник в лёд.

От пустозвонства
кругом голова идёт,
от пустотелых споров
и неразберихи.
От раскалённых слов
не тает лёд
неразговорчивой зимы, —
в ней стынут крики.

Поджечь – раз плюнуть,
в человеке мыслей бред.
Он будет бредить до спасительной сирены.
Гляди, спасёт его пространственный ответ,
большим наркозом, втиснутого в вены.

А кто-то
должен пустоту рождённых слов,
значеньем начинять
непобедимым.
Искать свой след
средь сборища следов.
Искать свое лицо,
С желаньем агрессивным.

Раскинет поле за холмом,
проложит русло для ручья,
толкнёт рукой цветы
и колокольчики звучат.
Заставит птаху замереть
в полёте,
а потом запеть
цветами красок и тонов. —
Так оживает полотно.
Стянул он кистью облака
над красным полем маков,
а отраженье окунул в ручей
для подлинности факта.
Казалось, птица
вот-вот-вот
продолжит прерванный полёт.
Но никли руки, обессилев,
зря кисть ласкала грубый холст.
И не взмахнуть засохшим крыльям
над полем маковым,
над остановившимся ручьём,
Закон таков:
без Воли Божьей —
наш мир
на неподвижность обречён.

Как часто незаконная обида
нас выбивает из седла,
из колеи,
и гонит прочь,
толкая в спину,
где ночь
сомкнуть не может глаз
в раздумьях до зари,
где ищут сочинённую вину,
как ключ от замурованной двери,
как безобидную причину,
комком свернувшимся в груди.

Оркестр играет громко
для каменных белых статуй
и тошнотворная музыка
у них вызывает рвоту.
Они извергают камень
и стонут под белой пылью.
Руины – под громкую музыку!
Агонию – под какофонию!
Смерть – под взмах дирижёра!
Остались одни постаменты —
победный восторг у оркестра.
От радости треснула кожа
на лысине у дирижёра.
Мы – всемогущие! —
Потрясал он когтями ястреба
среди стона белого камня.

В час рассвета Солнце не вышло…

Нарисовали и сказали:
здесь будешь жить.
«Не буду жить в безвкусице,
того не быть», —
ответил я, —
«У вас заря на западе
и луг – дубиновый,
закат – резиновый,
застрявший в копоти,
пустые хлопоты,
чужие козыри. —
Всё в райской рамочке.
Не дуйте ноздри, —
вас не боюсь
ни граммочки. —
Талант вне времени
лишён рассудка.
Зачем по темени?
Зачем так жутко?
Ведь можно тихо
и без стука
нарисовать меня
где б вы хотели.
Но, например:
в гробу,
в постели…
А добровольно, —
никогда!
Не стану жить
под властью глупого рисунка».
Такие
вот,
дела, Ван Гоги.

Счастливый Кузнец куёт, пока горячо,
и в помощь ему – огонь, да старенький молот.
Куёт, улыбаясь, и плющится холод,
и в нежной усталости ноет плечо.
Он образ металлу любой предаёт,
Он счастий подковных творец.
Железное сердце на плахе.
Удар!
И брызги, как кровь горячи.
Он «вечное сердце» куёт людям в дар,
для прочности – пламя в печи.
Останется сердце на тысячи лет.
Конечно, живым не взамен,
но всех пережившее, —
Времени след, —
В нём пульс металлических вен.

О, добрый Кузнец!
Я прошу,
не куй металлических душ.
Твой молот бессилен и мягок
против душевных загадок.
Не куй
металлических
душ!

Не раз мы задаём себе вопрос.
Он как допрос. —
К чему Всё это?
Мы в паутине лет,
через хао́с,
безбожно рвёмся
к ослепительному Свету.
Но, обжигаясь, падаем на дно.
Истлеют крылья в горьких убежденьях.
Заглушит боль и крик души – вино,
и откровенность тел,
во сладостных сплетеньях.
Велик соблазн мгновений забытья.
В них можно позабыться безвозвратно.
Забылся? —
Ветром в поле не найдёшь себя,
И прежних дат не возвратишь обратно.