Арон Липовецкий - Перейти реку. Книга стихов

Моя бабушка не пугала
меня своим идишем.
Моя бабушка не впихивала
в меня мерзкую кашу.
Моя бабушка не шептала
родителям, что я курю.
Она не уцелела

Знаю я, знаю, сынок.
В этом доме желтеют фотографии
«когда-ты-был-маленьким».

Здесь всегда найдется
«что-нибудь-вкусненькое»

И твои лишние вещи
«могут-иногда-понадобиться».

Ты вылупился из этой скорлупы,
застарела пыль в ее трещинах,
и пересохла плацента.

И лучше отзвякать своим ключом,
когда родителей нет дома,
чтобы без ворчливых назиданий.

Не морочь мне голову,
что «ты-спешил-а-потом-забыл».

Просто верни мне зонт.
На завтра обещают дожди.

Его сын сразу после похорон
улетел обратно к себе.
Богадельне он ответил по мылу:
– Можете выбросить все это.
Даже не спросил, что осталось:
сгнивший крой на яловые сапоги,
пиджаки с дырками для орденов
распавшейся страны,
нестоптанные выходные туфли,
набор инструментов в шкафу.
Ну и откровенный хлам:
белье, одежда, посуда,
авторучки, письма,
поблекшие фотографии,
полдюжины книг, испорченных
автографами и пометками,
на столе неразборчивая рукопись
воспоминаний,
страниц двести.
Последняя правка
сделана накануне.

Моя тетя
последние двадцать лет
не читает книг.
Боится умереть,
так и не узнав,
чем все это кончилось.

Собираясь в кино,
моя прелесть,
все проверь еще раз,
не забудь
взять помаду с расческой,
деньги, ключ от квартиры,
свой платочек,
чтоб вволю поплакать
над доподлинной
дамой с камелиями
и, конечно,
свою неизменную
пару свежих морковок,
пару первых июньских морковок:
погрызть за здоровье
свое и нашей
будущей малышки.

Непогода наша – хамсин в июле,
залипает плевра на клохтанье фибр.
Но, покуда Арава не распишет пулю,
ты подсел на рифму, упустив верлибр.

И поманит рвануть на дачу к сестрам,
покопаться в сухарнице старожилом,
по Москве за поджаристой коркой черствой,
да хоть в Петербург за рыбьим жиром.

Но очнешься на ощупь в набухшей ночи,
где стрекочет, где учит не обознаться,
где звездою трассирующей пророчит
то ли их калаш, то ли М-16.

Почему здесь? Неужто
от Рейкьявика, кудль его,
и до Окленда, «да и так сойдет»,
не нашлось прохладней места,
просторней места?
Кого ищешь ты
в старом Яффо
среди гаражей
и антикварных лавок,
среди пафосных офисов
по ремонту
выброшенных стиралок?
Неужели мои
тирские полушекели
находят в Америке?
Воистину велики финикийцы,
корабелы и мореходы.
Но зачем ты тащил
из Цинциннати
свой любимый
кадиллак Эльдорадо?
Я нашел бы тебе,
ну да,
здесь не хуже
со всеми лошадями и поршнями.
Когда надоест мне твой квест,
надоест чеканить подлинные
свои финикийские финансы,
я выйду, Шмуэль, навстречу твоей
разболтанной задымленной коробке.
– Кто тут ищет Джонни? – спрошу тебя.
– Сегодня Джонни – это я.
И не спрашивай,
почему, Зуся,
ты не был Джонни?
Что за кардио шумы в моторе, старче?
Что за античный гевалт ты поднял,
Мелк, в нашем Карте?
Сегодня Джонни – это я,
черный эритреец.
Сегодня я помазан быть Джонни,
о котором сказали тебе:
он лучший механик,
он лучший гаражник в Яффо.

Отчет минфина
о доходах населения,
графики с ростом цен,
предупреждения
о загрязнении моря
или опасных продуктах.
Фото плачущих жен,
избитых мужьями,
разбитый в драке прилавок.

И вдруг перевернет
широкая улыбка,
или спокойное благодушие
молодых счастливых лиц,
в колонках о гибели
на службе или в терактах.

Не знаю, что пришло тогда тебе в голову,
но искаженное телефонным эхом-криком
оно было выплеснуто мне в уши какой-то фразой
«она никогда не приедет» или «она решила не ехать».
Оглохший, я вышел из пассажа на Дизенгоф,
и вдруг оказалось,
что вечер очень душный
и у меня бездна пустого времени.
Через маленькую вечность
я зацепился за какое-то кафе на Бен Иуде,
где долго катал-во-рту, растирал-пальцами кофе-пиво-салфетки.
Нет бы поразмыслить под левантийскую музыку
с чего бы это (страхи твои? квартира? а, может быть, дети? мама?),
но в мозгу ерничала-звенела комариком другая
совсем-между-нами потеря-нелепица,
«невермор-невермор каркнул ворон за бугор…»
Потом у моря было шумно,
оно трепалось без умолку
во влажной наощупь темноте.
А Тель Авив уже набросил фиолетовые тени
на торопливую застройку прибрежных улиц,
не штукатуренных со времен мандата.
Бросая бананово – лимонные корки и кокакольные банки
в пахучие мусорники умершего на ночь рынка Кармель,
он уходил от быстро остывающего пляжа,
оставляя меня в колючем песке посреди
никогда.
Совсем ночью заскочил Яшка,
у которого я снимал комнату,
пока он приживал санитаром у больного старика.
– Ты знаешь, случилось несчастье, – начал он.
– Неужели еще и твой старикан умер? – удивился я своей трезвой догадке.
– А вот и ошибаешься, он выздоровел и теперь будет обходиться без меня..