Михаил Гиршовский - Профессия – Человек

Говорить о еврействе, о долгом труде его счастья
Мы не можем, мы можем, как медленный медленный снег:
И заносы мешают, хотя, никакого ненастья
И совсем нету ветра, и странный для города свет
Без источника, без направленья, без тени, как сначала, до слова —
Не отделена
Воссияния света судьба и основа
Человечая смертная страстная тьма,
Так над морем рассвет проступает из мира
Раньше солнца и пасмурно, и наверняка.
Снегопад.
Снегопад – порожденье эфира
Телерадиосводок синоптиков нам.
Нарушение сплошности всех измерений,
Всех времен и имен, и пространств
В теле – попросту дрожь пульса сердцебиений,
Скачка мышцы срывается с рыси на пляс.
Свистопляска словес разговора петляет,
Словно рыщем по городу – где карнавал? —
Между наших мозгов, наших тел, наших мыслей и рук и срывает
Ограниченность масок, одежд, целомудрия, совести – в бал
Бесконечно сплошного с кораблядства по курсу,
Где работал секстант, времяметр и компас,
Где любовь, а любовь – пограничное чувство
Одиноких людей, государств и пространств.
Если ты это – я, то к чему имена в разговоре? он же только подглядывать может мой взгляд!
Понимаю со страхом и витаю над морем
Безотчетную вечность подряд.
Но нельзя, но нельзя, но нельзя раздвоиться,
За кабальным трудом не понятен шабаш,
И мечтатель Элохайэм в лицах
Ставит мир.
Это – наш.

В чаду открытий бесенея,
двадцатилетний Берт Эйнштейн глушил без сливок кофе.
Пушкин
сдирает цедру юбок с слов,
и смотрят голыми задами строфы.
Феллах, всцарапавший Суэц по сумасшедшему французскому проэкту.
Писец, вложивший клад заветов в пергамент свитков, покоривших время.
Строка не беспредельна, нет,
закончилась строка – ударил гонг – окончилось стихотворенье.

Петля или пуля – ждет точка,
падает нож гильотины, и катится голова.
Метельщик метет, шагает прохожий,
гул битвы и пульс игрока.
Перед собой всегда в исповедальне
распластан ниц,
душа нагая брошена на камни
беспомощных больниц.
Отшельник. Пустынь.
Бред и память.
И некого спросить.
Один.
Богач и оборванец.
И надо жить.

О чем еще, как не об этом? —
я сумасшедший, Господи, спаси.
В нахохленную спину лета,
вдогонку, август моросит.

Трамваи громыхают – в полночь,
развозят город по домам.
В беззвездном небе утро – гончая,
седой рассвет, слепой туман.

Погоня, мир неясных связей
«причина-следствие», обгон —
и снова дождь, и снова август
бьет лужи вдребезги, и звон.

Волна-тюлень, играя со скалой,
упруго-выгнутой спиной блестя,
cкользя на солнце над бездонной тьмой,
ласкалась к твердости, боясь и льстя.

Ворсинки плесени, подмытые волной,
всплывали с ней и реяли, спустя
касанье вслед за схлынувшей водой
захлюпав, облепляли известняк громады.

Между тем, волна, бесясь,
дрожа кудрями гребня над собой,
уже зарвалась, вверх себя неся,
уже нельзя остановить разбег
слепой, и, словно выдохнул прибой, —
разбилась вдребезги и рухнул снег.

Разбилась вдребезги. И рухнул снег
осколков, брызг, стремлений, смыслов, целей
в постыдном потревоженном похмелье —
И, как по кафелю, разбрызган век.

Хоть что хоть как – его поднять на смех
и лихо ухнуть, словно на качелях —
хоть гибельной и одинокой трелью,
хоть карнавальным хохотом калек
из-за угла (куда нам на проспект!)

Устал не понимать веселый бег
вполне бессмысленным и сам не свой
опять бредешь и бредишь еле-еле,
покуда не хлестнет из канители
шелчок бича, услышанный спиной.

Щелчок бича, услышанный спиной
прохожего, а именно – меня,
в толпе раздался среди бела дня
не тронув никого (хоть ой-ой-ой —
не убивает грохот громовой,
но не бывает дыма без огня).

Перед спиной прохожего меня
тревожит слева трепет роковой —
се бьётся сердца пламень огневой,
обычно недовольного собой

(неполноценности живой пример).
И я опять не знай куда слинял,
обиженно на счет себя приняв
косого разговора оклик «негр».

Косого разговора оклик: «негр!» —
смотри (я обернулся) не пойму!
идет, все-все ему нипочему,
шагает adidas-ами. Убей! —
взаправду. Верь не верь, а – негр
шестого роста. Ночью не засну
от зависти. Ни сердцу ни уму —
не женщина же я. Но нерв
задет спортивной злостью, и я вверх
тянусь – хочу как он. Мне одному
надо быть эдаким, а не ему.

А дорасту до Бога, раб и червь, —
втянусь, перепугавшись, съежусь вниз —
разорван комплекс в старушачий визг.

Разорван комплекс в старушачий визг,
разбрызган кал из всех, где клал, толчков
по стенам, лицам, мыслям, смыслам слов
после фатальных для маразма клизм.

Утрусь и отвечаю: не роись —
Чо те угодно, пока это жизнь,
пока еще сюда, где все, любовь.

Под кукареканье не онанизм
на все дела отечеств и отчизн
скрипеть и петь, пока еще покров
последний или нет – не пал.

И в непосредственной близи гробов
агонизирует по жилам кровь —
степной простор среди трамвайных шпал.

Степной простор среди трамвайных шпал,
Самара в бредне проводов и рельс,
кто, почему и как же дышит здесь? —
по карточке клочок на душу дан.

Росистый луг закатан под асфальт,
а в трещинах пропыленная месть
зеленая и жалкая… «Не лезь
не в свое дело!» Кто это сказал?!

И даже если дождь… и только дождь —
не пуля в лоб и никакая ложь,
а только капля смачных майских брызг.