Владимир Лузгин - Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля

А Савл, в ходатае за сирых
Узрев иное естество,
Явил пред городом и миром
Как сына божьего его.

С тем и живут с тех пор поныне
Жрецы в сиянии свечей,
Что вдовы им и глас в пустыне,
И жертвы царских палачей.

Собор с торгующими в чреве,
Бесовский блуд полурасстриг
Под, не стесняющийся в гневе,
Медийных проповедей рык.

А где же тот в венце из тёрна,
В крови, сочащейся из пор,
Поднявшийся над чернью вздорной
На осмеянье и позор?

Реб Иешуа Бен Йосеф,
Чьи речи за строкой строка
Ветра истории разносят
Сквозь расстоянья и века.

Но ежедневно, ежечасно
В ответ нашёптывает змей
О жертвах истины напрасной
И разуверившихся в ней,

Кто получает мерой полной
Блага мирские за отказ
От совести и мук духовных
В стране, грешащей напоказ.

В которой с яростью звериной
Народ готовится опять,
Чтоб Человеческого сына,
Предав, унизить и распять.

Ванька ротный, Ванька взводный, Ванька рядовой –
Навсегда они остались на передовой.
При дороге, меж пролесков, посреди болот,
Где попали под бомбёжку или артналёт.

Труп на трупе, слой на слое, падая внахлёст,
Как свалили пулемёты вставших в полный рост.
Молодые и не очень, на одно лицо –
Брошенные без поддержки, взятые в кольцо.

Голод, вши, мороз, сексоты, смерш и трибунал,
Да в тылу за сотню тысяч грозных погонял,
Что сегодня гордо встали в бесконечный ряд
Величавых монументов, словно на парад.

Кто-то в бронзу, этот в мрамор, тот в гранит одет –
Соколы отца народов, маршалы побед.
Погубившие без счёта, чьих-то сыновей
По хозяйскому приказу, к выгоде своей.

Чтоб их внуки под прикрытьем власовских знамён
Вновь страну в игре азартно ставили на кон.
За начальством повторяя: «Надо – повторим»,
Зная – не найдётся смелых прекословить им.

И, конечно, не осадят, не остерегут,
Те, кому давно не страшен самый страшный суд.
Ванька ротный, Ванька взводный, Ванька рядовой –
Кто ответил за безумье власти головой.

Ведь не зря тратил я молодые года
Там, за речкой, за чёрной горою,
И горит на груди Золотая Звезда,
Как положено это Герою.

Сторожил я с друзьями Тадж-Бекский дворец.
Замирял кишлаки по горам Кандагара.
И холодная сталь, и горячий свинец
В моё тело входили недаром.

Я у Сунжи в лесу, окружённый, один
Отбивался в упор от давнишних знакомых,
Но не умер и взял, как и дед, свой Берлин,
Хоть его и зовут по-другому.

Почему же сегодня мне в спину кричат
О каких-то правах и свободах,
Если я по приказу навёл автомат
На хохлатых фашистских уродов.

Я – отечества воин, воспитанный в ГРУ,
Заявляю всем сквозь балаклаву:
Если надо – убью, если надо – умру
За вождя, за народ, за державу.

И никто помешать не сподобится мне,
Присягнувшему Русскому флагу,
Знайте: я, как отец на сибирской броне,
Въеду в мной усмирённую Прагу.

Весенний ветерок лепечет,
По-детски проявляя прыть,
Дабы скорее окна вечер
Мог тьмой безмолвною накрыть.

Чтоб я уснул и засыпая,
Как в интернетовской сети,
Посредством божьего вай-фая
Себя мог снова обрести.

Весёлым, смуглым иностранцем
17 лет тому назад,
Под горький запах померанцев
И пенье сладкое цикад.

Вдали отечества родного,
Давно презревшего меня,
За дело, помысел и слово
Срамя, пороча и черня.

Пусть судит бог, но я не скрою:
Как мужику, мне грянул гром,
И стала родина чужою,
И хуже мачехи притом.

А я ведь верил безгранично,
Служил, работал, воспевал
С другими и единолично,
Без сторожей и погонял.

Но доказать сумели власти:
Стране навеки суждено
Иметь две старые напасти
И с ними новшество одно.

Ну, и зачем мне Муссолини,
Попов средневековый бред
Среди запретов, красных линий
И нарисованных побед.

Я жить хочу открыто, честно,
Среди свободных, как и я,
И не во сне, а повсеместно
До дней последних бытия

Весы справедливости – верные, точные,
Хозяина нет им и сторожа нет,
Но каждый из нас в своё время урочное,
Коснётся их чаш, излучающих свет.

Они не знакомы с людским правосудием,
Вершимым нередко во лжи и за мзду,
Где форма и буква – слепое орудие,
Несущее в мир человека вражду.

И с верой не путай их в царстве таинственном:
Под грозные взгляды, меж благостных струй,
Не важно, страдал или предал, единственно –
Покайся и руку холуйски целуй.

Весы справедливости – точные, верные,
Они по-другому выносят вердикт:
То сладкие губы, то язва с каверною,
То вдруг беспричинная ярость владык.

И самое горькое, самое страшное,
По нашим грехам меря долю детей:
Где сын-алкоголик с тоской бесшабашною,
Где дочь над разбитой любовью своей.

Волею чьею пред мною ты явлена,
Обескуражив, маня, обжигая
Взмахом ресниц прямо в сердце направленным –
Даже в одежде бесстыже нагая?

Ради чего ты очеловечена:
С умыслом каверзным, с целью благою,
Шествуя в нимбе волос обесцвеченных –
Даже в одежде бесстыже нагою?

Или жила где-то рядом с рождения,
Выросла, вызрела, стала такая
Властная, падкая до наслаждения –
Даже в одежде бесстыже нагая.

Впрочем, я сам вожделею и жаждаю,
Как удержаться седому изгою,
Коли мне снишься ты полночью каждою –
Даже в одежде бесстыже нагою.

Ну, а когда я сквозь темень кромешную
Тронуть решился, к себе привлекая,
Расхохоталась: чужая, нездешняя –
Даже в одежде бесстыже нагая.

Словно ко мне ты пришла во вселенную,
Разума чтобы лишить и покоя,
Мной, моей памятью запечатленная –
Даже в одежде бесстыже нагою?

И покорившись навек неизбежному,
Как я кому-то скажу: «дорогая»,
Если ты всюду со мною по-прежнему –
Даже в одежде бесстыже нагая.

Так и живу я с мечтами напрасными,
С опустошающей страстью мужскою
К той, кем была ты, играя соблазнами –
Даже в одежде бесстыже нагою.