Вадим Шарыгин - Серебряный поэт

Скитальчество ветров, пчелиный гул Псалтыри,
Полночной суверенности столбняк —
Любима тайнопись! Идти на все четыре,
Когда бы взор на всенощность иссяк.

Просыпан грохот канонад и колоннады
В дорических прическах… Адресат
Поэзии моей – вишнёвый сад, мне надо
Взойти в мир павших чувств – к груди прижат!

Прибегнувший к элегии, зарёй подстёгнут,
Монашески уединён и свят —
Мой стих: подлунные охаживает стогны,
Слезой с ресницы в путь-дорогу взят.

Сливаясь с шествием дождя, дождись былого,
Стяжавший славу слову, мой герой,
Стих, праздник нищих яств, где явствовать готова
Жизнь праздных строк, лоснится пир горой!

Всамделишный чуть брезжит мир – душе отрадно,
Купаясь в зареве, пропал, пропел.
Строка, Тесеем брошенная Ариадна,
В ней: горн к губам, в ней жук над льном корпел…

Зов, звук, закат – зачат в расплывчатом треченто:
– Венчается раб божий… – ожил свод
Представшей церковки, – обстиг сердца зачем-то
Престранный стих, в даль близкую зовёт.

За спиною: вечер, ветер, Вертер, Вагнер и Веласкес…
Разукрашенный темнеет свод, и невесом
Огонёк свечи, и, как котёнок, жалующий ласки,
Тишина шумов, и покатился колесом

Циферблат веков… Явилась тайна, вся речитативом…
Ширма, простынь, просто, крестик, шарма нет, лечу
Над подлунным мирозданием и в царствии учтивом,
Всплеск младенца, взгляд на взгляд, вбирающий свечу;

Оголённый трепет го́лоса, «аминь» повтором славен,
Круг, другой, свеча, холодный пол, белым-бела —
Седина тысячелетий и рубаха, в кучу свален
Дымный ладан …Жизнь моя, какой она была?

Миро в мирнице. Гвалт мира, исчезающий куда-то.
Как торжественно, до слёз, свечусь, в руках несу
Тёплый свет, как у могилы Неизвестного солдата,
У огня свечи стою, и в сказочном лесу.

Троекратно: ковш Большой Медведицы с водой благою!
Осенило… Осень над Москвою… Осенил…
И вдобавок к охватившему заснежному покою,
То, что я всем сердцем, всей душою оценил —

Красота, простёрлись опрометь и оторопь обряда.
И ещё… Не передать мне… Тайна… Помню лишь:
Ширма, простынь, я, младенцы на руках, иконы рядом
…И божественна молитвой вскормленная тишь!

Бессловесный ли немотствующий хор
Темноты, иль статуарность мысли полуночной? —
Только, понял я, как на расправу скор
Ветер времени. Сломали, будто позвоночник,

Годы – веру в лучшее, в людей, идёт
По пятам – стук одноногий, вой, живой по сути!
Чуть заснежена душа, который год
Я во снах живу, протянутой рукой посулы

Собираю, благодарствуйте, поклон,
Паперть каменная моё сердце приютила.
И счастливая тоска взяла в полон,
И навис над млечной Аттикою меч Атиллы!

Мнемозина, дай мне алого вина,
Пощади огарок славной каторги поэта!
Стих – обряд поэзии. Душа видна.
И заснеженное сердце бьётся, льётся где-то…

Пропащая пора:
Туман чуть призрачен и богом позабытые ступени длятся…
Остатки сумерек. Бесед останки и беседки.
Окститься надо бы, прийти в себя, но влажный взгляд
Блуждает в россыпях сухого глянца.
Не слёзы… может, так глубок покой, на слёзы едкий?

Протяжны чаянья церквей.
На безымянной тишине разложены пасьянсом судьбы —
Донельзя глубока, замысловата, омут просто…
Вповалку листья. И пахнет осенью упавшей. Всевиноватый вид, как будто суд был…
Молчание торжественно, как стол в минуту тоста.

Всевышний… Вишни… Вышний Волочёк…
Смех давешний, давнишний, вешний. Я потешно вторю —
Набрякшему уничижению, всей подоплёке:
Окраине ноябрьского дня, где-то в России, там, где-то во тьме, там, к счастью, горю —
Нет места!…Только слышен голос лет, такой далёкий…

Затерянный среди обугленных ночей, померкших судеб, силуэтов
На обветшалых скулах зданий – твержу без удержу, держу пари
О том, что бездыханностью силён извечный миг зари, и силу эту
Не превозмочь! Москву, mon cher, печением берлинским одари,

Мой век Серебряный, продли свои подлунные шаги, пусть клятвы грянут!
Обуреваемый бездействием, кровоподтёками со стен,
Я слышу голоса, поверх морщин, поверх причин и благодарных грамот.
Неисчислимые Пьеро: в подтёках, и глаза в глаза со сцен.

Естественной, давно уж, стала жизнь: без Рильке, без Цветаевой – без гимна.
И я сорю словами, в ночь, на рейде, врангелевский Крым, дымы…
И только синеокая тоска моя – совсем, совсем, со всем бездымна!
Бездомна Родина моя, где дамы, господа, дома, да мы…