Вадим Шарыгин - Серебряный поэт

Ещё не приключился день,
Ещё дрожащая пора,
В разгаре целокупное витийство, в силе.
Но чар моих чураются… Судьба стремительно стара.
Глаза очнулись. Здесь.
Качнулись к смерти. Все ли?

Когда осенняя стихает темнота
И свет окна крадётся меж стенами,
Внимаешь, с искренностью искры: занята
Высокими осколками стенаний —

В е л и к о м у ч е н и ч е с т в а святая суть.
Молчит обильно уличка, так надо.
Меня отнять у вдохновения? Отнюдь!
В укромной впадине струенье клада —

Ключ Иппокрены! – воздух пламенно-сырой,
К губам, к глазам… Душа качнулась ярко…
Я за влюблённых в высоту стою горой!
Жизнь выгорит свечою, до огарка,

Я это знаю, но, чуть только тишина,
С небес спускаясь, вымазавшись в саже,
Остановилась, как слезинка, не слышна,
Мой стих Вселенную двора покажет!

По остывающей бездомной тишине, грузно
Налегая шагами на осеннюю робу бульвара Страстного…
Жить уже некуда, час настаёт, ветер грустно
Пошевеливает ветви. Смертельно не верится в лучшее снова.

Не горячит горечь чувств. Мысли огнём объяты.
И бумажным змеем витает в оглашенном воздухе, прокажённом —
Захлебнувшийся крик: «Остановитесь, ребята!».
Онемевшие, обхватив окаменевших мужей, не плачут жёны.

По нарастающей тает сон: так мало мела
Остаётся в дорисовывающей солнце детской руке, застыла…
И кто-то сталью голоса тычет в ночь умело,

И расстреливает,
Пришедших за сном,
Фарами «воронок»,
В затылок.

Жизнь на юру, смерть посреди. Незащищённость кровом.
Кровью истекает время. Нет неба над головой!
Типажи: зырк бычий, пот на подбородке здоровом…
Сколько их, Господи, сколько! Впадаю в дым луговой…

У рукомойников железных – впредь, прядь, прыть оттока:
Нудно падают холодные капли, насмерть бьются.
С картин: пламенеют маки заживо! Ожглась жестоко
Душа мальчишки, потонув в остывшем чае блюдца.

Окаменевших лобзаний неподъёмная тара,
Мрачное золото Винсента и кривизна Дали…
И во рту зычный привкус вокзала… Память, стань старой,
Скорбь, губами початую, зорко со мной раздели!

Где-то поодаль пообвыклось марево сна, спите…
Стих перезвон увешанных монистами цыганок.
Я любил любить… Любил Россию, из Москвы в Питер,
Жизнь на ура, под воздыхание звёздных цигарок.

Запаян вечер оцинкованный
В продолговатое пространство века жгучего.
Глаза закатом жизни скованы.
По капле сердца встречный ветер мне наскучивал.

Строки мятежность статуарная,
Огнебородым греческим богам покорная.
Минут разгромленная армия.
Неизречённостью вселенской сыт по горло я!

Ветра и чувства переменчивы.
Глаза, обживши темень вечера, за старое
Взялись – блуждать… И молвить нечего,
Ну, разве что: вот, облака прошли отарою…

Я слышу жажду тверди!
Мне твердят о ней:
Ковыль низкопоклонный,
Студень жара, миражами полон.
В поло́н днём бездыханным
Взят покой, сильней —
Скрипач в траве. Жужжанье обездвижено
В потоке полом.

Маячат маки. Миг в разгаре. Век, стремглав,
Пронзил обескураженные семьи,
В тине умолкая,
Мерещится шмелём. Спит тишины анклав.
Простёртый товарняк из облаков.
И медлит тень нагая.

Я слишком жажду тверди слов! Она сама
Себя не узнаёт в моём неистовом порыве, так то …
Жаровня захиревших трав…
Сходить с ума
От всколыхнувших яблони сорок,
Забросив чувство такта! —

Освобождённым словом крыть – туз козырной,
Пусть шайка воровская дойщиков закатов стынет скопом!
Пусть только каждый сотнетысячный со мной
И жар нескошенный – могильщиками вскопан,

Я славлю обездвиженного слова взбег,
Брусчатку подавай мне, жизнь,
И готику сусветной речи!
Бухарским пловом вскормленный молчит узбек,
Ни слова не поняв, ничем поэту не противоречит.

Благим, рождённым в грохоте нездешних гор, —
Глаголю твердь, елейный аромат сицилианских сосен.
Народ мой на расправу с жалким смыслом скор
И к жизни, за пылинку отданной поэтом, сонно сносен!

Я жажду жажды,
Зной вам в помощь, ходоки, —
По сломленным рукам, по пятнам крови – выцветшим и ржавым!
Снедаемые тишиною сны легки
Моей, правдоподобной, от дождей до сумерек, державы…

Стеклянная есть твердь! …Не достучаться мне:
Ладони в кровь и медленная пустота
Стены облезлой…
И боль въезжает в сердце на лихом коне.
Парад-алле… Доносит воздух:
Костыли и топот жезла.

Измаянных – изломанным молниями небом —
Руками, хлопками просят сойти со сцены,
Не мешкать, не мешать! Соборы с высоким нёбом
Смыкают напевы в хор, реквиемом ценны…

Вот ёкнуло в груди сердце, часы возвестили
Глубокую полночь, в которой несут мерно

Осмелившегося
Ослушавшегося
Ослышавшегося безумца! Строй Бастилии —

В почётном карауле. И пасутся мирно

Стада округлых минут на циферблате чинном.
Динь-Бом… – по имени тишину называя,
В напольных часах хадж звуков… Схож с мёртвым мужчина…
Сочится жизнью ночь, как рана ножевая.

Острого цвета солнце,
Пронзая толщу заспанного быта,
Пробилось-таки к глазам,
К лиловой дрёме…
Тщетно разыгрывая безмятежность,
Зная, что карта бита,
Любуюсь падающей тишиной, кроме

Волчьих пятен на распахивающейся двери – тлен итога —
Минора полна каменная Минерва —
Снится мне, на обложке Древнего мира, не буди, не трогай!
Но мира не будет… Мы с ним, мы – нервы:

Вытянутые, выпростанные, втоптанного стона струны!
Напитаны бунтующей кровью вены.
Вышедшие нам навстречу: полуночи, пустоши и страны
Воспитаны в аду чувств благословенных.

Загнанный в яму безумия,
Или стяжавший взлёт глубокий?
Столетий ствол, молнией разбитый, спилен.
Жизнь отдана искусству. Убогие глазеют лежебоки.
Охранной охрою осыпан храп спален.