Галина Рудакова - Когда цветёт светлынь-трава. Стихи

«Благодарствуйте, – молвил Степан, – говорят, —
Эстоль много пахать одному не под силу!
Хватит мне за глаза десятин пятьдесят…»
Говорят, что ответом царя удивил он.

…Я стою на мосту и смотрю, и горжусь
За Петра, что народом был назван Великим,
И стыжусь – за себя потерявшую Русь —
За страну деревушек убогих, безликих.

Разве мало у нас вот таких мужиков,
Что сумели бы сделать Россию богатой?
Ведь сторицей воздаст из своих тайников
Нам земля, и за труд – это лучшая плата.

Первый гром над Двиной пророкочет ли,
Простучит дровяной товарняк,
А услышу суровое: «Рочегда!» —
И повеет дымком на меня…
Вот и рельсы да мостик разгвазданный,
Только в прошлое не перейти…

Через рýчей от биржи Загваздинской
В лес, к делянкам тянули пути
Берёзлага невинные узники,
Прорубаясь в лесах вековых.
Те, что памяти тайными узами
Нынче связаны с миром живых.
Что встают, словно тени, из мшаников —
Валят сосны двуручной пилой,
Эстакада гудит с ýтра раннего,
Пахнет дымом, сосновой смолой,
Брёвна катятся, на воду падают,
На Архангельск плотами плывут…

Дым отечества, горек и сладок ты —
Но не память ли – сучьями жгут?
Вот она – пароходом у пристани
(Там, на пристани этой и я)…
Не кончается ветер неистовый,
Да не выстыла память моя.
Пусть и трудно живёт наша отчина,
Лес становится редким леском,
Но пока что ты есть, моя Рочегда, —
Опахни меня хвойным дымком!

А соцветия донника белого
сердце будто пронзают стрелами:
здесь село на холмах стояло, —
только память о нём осталась.

Зазвучит над полями колокол —
и зашепчутся травы шёлковы,
и заполнятся ульи пчёлами,
и деревья откликнутся: Шёломя…

Не грусти, мы ещё приедем —
на байдарках пройтись по Евде
иль на лыжах – крутыми склонами,
чтобы снова услышать: Шёломя!

Ты постой, помолчи, послушай!
Тихий свет наполняет душу.
Это храмы стоят, как свечи…
А внизу – дыхание речки…

Закачаются травы шёлковы…
Загудят над цветами пчёлы…
Зазвонит над полями колокол —
и берёзки зашепчут: Шёломя…

Здесь, в лесных болотах стылых
затерялись судьбы-тропы,
возле Чёрного обрыва обрываются следы…
Захлебнулось время в топях,
янтарём смолы застыло,
да и память – даже память
здесь развеяна, как дым.

От Двины и до Печоры
поселилась смерть в бараках,
обжигала на делянках дуновеньем ледяным.
Тусклый свет зари бескровной,
путь по лявлинскому тракту…
Проржавевшие осколки
в теле преданной страны.

Время раны пеленает…
Повезло здесь тётке выжить
(да ведь жило пол России горевой её судьбой):
здесь оставила родная
мужа, маленьких детишек…
Боль, что в сердце невместима,
унесла она с собой.

Долетит, встревожит душу
горя давнего отвестье,
обожжёт виною горькой,
чувством кровного родства…
Ведь и здесь, за Чёрным Яром,
на дорожном перекрестье —
наша горькая, родная и жестокая земля!

У креста берёзка стынет,
на ветру теряя листья,
чёрный ветер здесь неистов…
душу выстудил до дна…
Ускользающие тени…
голоса родных и близких…
В бесконечно длинном списке
не найду их имена.

Мама достанет из русской печи каравашек
С корочкой хрусткой, нарежет большими ломтями…
«Как это – брать, что уже изначально – не ваше?!
Я не научена… так вот… расталкивать грубо… локтями!» —

Вспомнит она разорённую мельницу деда
(Тот был в тридцатые годы ещё раскулачен).
Вспомнит отца: «Знать, немало он лиха отведал,
Рано из жизни ушёл – оттого, не иначе!»

Бабушка выйдет – с трудом, опираясь на палку
(Ноги больные скрутило опять ревматизмом),
Скажет: «Да что там богатство, здоровья вот жалко!
Ладно, хоть внучка послушной растёт, не капризной!»

Шьёт мне пальтишко – коричневой, скучной расцветки:
«Было б тепло, хоть не шибко баское, наверно;
К празднику надо бы, только боюсь, не поспеть мне…
Ну, да на каждо хотенье – должно быть терпенье!»

Я же мечтаю ещё раз попробовать мёда,
Яблоко спрятать (чтоб запах вдыхать) – под подушку…
А леденцы, как всегда, растяну на полгода.
Чай с ними – роскошь… но сладка вода из кадушки!

Мама разрежет сейчас на куски каравашек,
Скажет: " Снеси хоть немного соседушке Анне…
Это не грех, что душа твоя – нарастопашку…»
Скажет: " Того, чем поделишься, меньше не станет!»

Помню, бабушка за едою
Говорила нам: «Хлеб – святое!»
«Хлеба больше кусайте! – просила, —
А иначе не будет силы».
И сама она хлебные крошки
Аккуратно сметала в ладошку.
В рот отправив, бывало, скажет:
«Хлеб выбрасывать – грех, Бог накажет!»
Мама сказывала, бывало,
Как в войну она голодала.
В школе как-то упала в обморок:
Хлебный запах окутал облаком.
А несла, завернув в платочек,
Пайку – маленький ломоточек.
Каждый день – один ломоточек,
Да со спичечный коробочек.

Воронки – открытые раны
никак не затянет трава.
И слышится слово: «каманы»…
Но кто и за что воевал?
Вот бабушка – странное дело —
сказала об этой войне:
«Не знаю ни красных , ни белых , —
все были в шинелях оне».
Сквозь давней метели круженье
сегодня привидятся мне
все те, кто замёрз в окруженье ,
затоплен на барже в Двине ;
кто зверски штыками заколот ,
кто понял: война – это ад …
И дальнего взрыва исполох,
и в церковь попавший снаряд…
Закружится снег, словно пепел…
Нам вспомнить бы всех, кто погиб!
Пусть будет печален и светел
дороги прощальный изгиб —
в надземные, дальние веси!…
И снова над полем звучит
последнего боя отвестье,
блуждая в осенней ночи —
в снегах, за небесным пределом,
в воде ледяной полыньи…
И нет там ни красных , ни белых ,
а только родные, свои.

Журчала речка на узких плёсах —
Затем, чтоб мельниц крутить колёса,
Чтоб людям сеять муку сквозь сито.
Везли к помолу и рожь, и жито.

И месяц шаял и в речку падал,
И конь пугливо ушами прядал.
Ползли телеги, скрипели оси,
И первым снегом сорила осень…