Ноэми Норд - Эротоманка. Все о любви

Она уползала, и кровь текла
ручьем
из разорванных бедер.
Он выл за скалой,
искал и вонзал
в туман
раскаленные ноздри.
Но шквал обманул,
унес аромат ее ран
далеко на запад.
Он выл, бесновался,
винтовку дугою загнул
и жижею глаз
на гальку прибрежную
капал.

Шаги… и шаги…
Только послушай, за дверью
встал и ревнует, скот.
Я его ненавижу, презрением мерю
каждый его приход.

Шаги и шаги…
Что ему надо?
Там – минус сорок, мороз,
брошенные среди снегопада,
корчатся пестики роз.

Ухо к двери приставил…
Не должна, а пристал…
Пусть знает – здесь праздник!
Гора шоколада!
Музыка! Смех! И бал!

И какой!
На пуантах! На шелковых крыльях!
В объятьях гирлянд и свеч!
(Не зови меня только к хороводу бутылей,
не зови меня только – лечь).

Я же знаю, он точит напильником,
и если ему не открыть,
все равно кровь прольется насильником,
и не твоя, может быть.

Что значит в па смердеть с мерзавцем,
где зависть дергает за нитки,
в той вековечной клоунаде,
где совесть, ложь и смерть – клубком?

Не просто все распутать – бросить
здесь догнивать в слюне экстаза,
людская мерзость для подонка,
как тихой устрице – поток.

Гниль и болота жижа – страхи
лишь для детеныша в кроватке.
Спи, детка, не гляди – ублюдок
опять в экстазе над тобой.

Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,
сквозь носок его омерзительный
зеленый мизинец пророс
(лучше бы вовсе бос!)
Сексуальное нечто бубнит под нос,
напевает,
и нежной рукой по кнопочке
раз – де – ва – ет.
И вот уже где-то в ногах
замирает.

-1-
Услышала сука: зародыш пищал,
кривя полосатую рожицу,
он ушки на темя вострил и пинал
куда-то меж ребер под кожицу.
Наверно, можно, бояться
век выворота наоборот,
или проблему, что мимо
горшка этот даун нальет.
Адсорбции нож бесполезен -
молвою предотвращен,
и в мебельном хлорвиниле
не сможет напакостить он.
-2-
Лишь бы в клинике не сорваться —
зеркалом светят органы,
думаешь, он единственный, кто
споткнулся об зад твой порванный?
Не любила, не прижимала к груди,
матку вырвала вместе с инстинктом.
В поднебесные дали гляди,
утягченные солнечным сфинктером.
Родила младенчика своего,
бросила в ящик роддома —
будет ручки к тебе тянуть
всю жизнь
из дыр космического содома.

Самые веселые в городе – собаки.
У них сегодня свадьба, и суета и визг,
они совсем забыли про мусорные баки,
где пули живодера, где жуткий страх и риск.

И кубарем несутся, поют и веселятся,
молоденькую самку целуют вшестером.
А люди очень хмурятся, а люди матерятся
и разгоняют свору кто – палкой, кто- пинком.

И только очень старый, одноногий нищий,
бездомный побирушка, пропойца и брюзга,
вслед радостному лаю и хлопает, и свищет.
И распускает листья кленовая нога.

Затявканный подъезд,
затоптанный газон,
старух больных насест,
нацелен на циклон.

Сидят, как зубы в ряд,
больные да корявые,
сидят, глядят, свербят
виски мои кудрявые.

За стенкой скрипят слабоумные люди,
жуют, рефлексируя в ритме червей,
и мылят под душем чулочные груди
в предчувствии томных страстей.

Пока не замылят подмышек зловонье,
пока сало бедер мочалка дотрет,
молчание в мире, как в телефоне,
которому плюнули в рот.

Лишь вечер грядет – и задвижутся нервы
потоком изжеванных скошенных лиц,
здесь тот победит, кто окажется первым
на финише спермочастиц.

Племя черных ворон —
эти черные гладиолусы,
не умирающие на снегу,
потрошат пепел, стружку и волосы,
паклю, веники и фольгу.
Вдруг – разумное вопросительное
подозрительное и мнительное:"Как?"
А потом обреченное: "Мрак!" -
И удирают, удирают черные
бархатные проворные,
рожденные от дыхания дьявола,
предвозвестники смерти.
Схватила одна, покарябала
испорченной луковки четверть.
А этот – не в шлемы крови -
вкогтился в хвостик моркови.

Что ж вы за мною скачете?
Что в мыслях бездонных прячете?
То ль голодны, попрошайки,
то ли разбойные шайки.
Говорят, разоряете гнезда,
говорят, очи вырвали звездам,
говорят, к смерти – карканье в ночь.
Прочь от меня, проклятые, прочь!

А один, такой старый, больной,
глаз оранжевый под слезой.
Ну, нате, возьмите, проклятые,
припасы мои небогатые:
корку хлеба, да каши ложку -
хватит вам?
Но опять у окошка —
стучат, стучат, стучат.
Настучат…

Этому в луже сейчас хорошо-хорошо,
волны кантуют кадык, нос его в призме зеркал,
руки – как взмах ТУ, сам он сквозит в облаках,
дома жена не дает, врезал начальнику в фас,
сын, рыжемордый стервец с дочкой начальника влип,
стерва – воротит нос, дура, пошла на аборт,
внука его – о! – крашенозадая блядь.

К этому в луже сейчас разве один подойдет?
Сядет снежинка на мель темноблаженных глаз.
Внука его – о! – темные гады – под нож,
в месиво – в крошево – в фарш!
Разве врачихе еще брови дерьмом не натер?
Завтра пойдет – и…