Александр Галыга - Скорый поезд «Россия»

VII
Верховиком в огне-пожаре
гудели толпы меж вокзалов,
и в этой музыке базарьей
игриво скрипка флиртовала.

Была молоденькой скрипачка,
и на глазах у трёх вокзалов
за баснословную подачку
в стакане муть подогревала.

И, окропляясь мутью брызг,
все приезжали, уезжали…
Бомжи, пообмочившись вдрызг,
рядками возле стен лежали.

Так разлетались вникуда
осколки лоскутной России.
Шумела мутная вода.
Играла скрипочка. Босые
шпанцы шныряли и жульё,
и поколеньям в назиданье
опережало бытие,
по-настоящему, – сознанье.

И я уже под скрипий плач
проплыл в толпе изнемождённой,
как обезумевший скрипач
пред Афродитой обнажённой.

Москва. По-прежнему мила
не только сердцу моему ты.
Всех обогрела, всем дала,
а стоило ли всем? Кому же
эмансипированной стервой
в угоду, выпорона впрок,
ты стала проституткой первой
на перекрестии дорог?

Москва, пойми меня, родная,
ты заслужила мой упрёк,
ты – проститутка мировая
на стыке мировых дорог.

Пойми, смеются даже дети.
Пусть опостылел коммунизм,
но для кого десятилетье
так низко падаешь ты вниз?

Ответь же за разгул насилья,
за порнографию, развал,
иль одолела злая сила
и бьёт в промежье наповал,

вливая яд цивилизаций
в твои всеядные места?
Я ошибаюсь, ты не та,
и бред моих версификаций
лишь детский лепет, дикий сон.
Но отчего, моя столица,
к тебе не хочет возвратиться
когда-то изгнанный Гвидон?

И ты базарной торгашихой
всё обираешь свой народ,
жируешь весело и лихо,
да и не первый, видно, год,

из-за высот твоих строений
российской не видать земли,
иль разучились короли
внимать людские настроенья?

Не видишь: сёла обнищали,
налог звереет, кровосос,
что каждый год с тоски-печали
там умирает сам Христос.

И я как нищий выживаю
в нужде, в никчёмной суете
и не ору, не призываю
к тому, что родина в беде.

VIII
Жизнь разменяв на полдороге
на бред в обочинной пыли…
Шагает сердце, бьются ноги
култышками о костыли.

И вовсе никому нет дела,
что ты убогий инвалид.
У равнодушья нет предела,
у всех по-своему болит.

Но сердце лишь кому-то нужным
желает быть в твоей груди,
желает быть великодушным
к тому, чьё горе впереди.

Я вижу, как туманы тают,
как лижет травы суховей
и вновь душою улетаю
я к малой родине своей.

В уют далёких деревенек,
в послевоенный тот уют,
где к баньке только свежий веник
по воскресеньям выдают.

Где подналечь пришлось на вёсла,
врубясь в сутунок топором,
и поосвоить те ремёсла,
чем выживал сибирский дом.

За бичевою плоскодонок,
чтоб невод шёл теченью вспять
ты должен изо всех силёнок,
не смазав тони, устоять.

И запрягать лошадку ловко,
до света въехать на паром
и целый день махать литовкой,
и до полночи – топором.

В закатной мгле идти с гагарой,
из лодки выпасть невзначай
и, согреваясь, пить, с наваром
корней шиповниковых чай…

И память бередит не просто
в каком бы ни был далеке
тот маленький Ананьев остров
под яром красным на Оке.

Вот повырубили клён. Горевал
я о нём и неспроста: он шумел.
По живому. Остриём. Наповал.
Чтобы застить бела света не смел.

Чтоб у старых стен не пел, не стенал
он ночами на ветру и дожде.
Чтоб о молодости не вспоминал
и не думал о судьбине-нужде.

Долго-долго будет вновь отрастать
по тростиночке младенец-побег,
родословная его – умирать
и безродному являться на свет.

А кому в роду временщиковать
зло и долго по живому и впрок,
и покуда есть кому горевать,
не в обиду мой укор и упрёк.

Вся Россиюшка из пней и крестов.
Где не кинешь, всюду поле чудес.
Разгадать тебя весь мир не готов,
мой бедовый, мой измученный лес.

Зашуметь бы, да поднять не готов
боль свою среди кровавых небес.
Так и плачет среди пней и крестов
мой бедовый, мой измученный лес.

Москва. Капкан аэрофлота.
Кончиной лета на устах
лежит кошмар переворота.
И август, добрый месяц года,
шагнув в Никитские ворота,
встал и застыл. В его глазах,
как, впрочем, и в угрюмых лицах,
и в тяжком воздухе столицы,
маячил, разрастался страх.
И тихо плакал август года,
решётки чёткие у входа
дождём стыдливо омывал,
но между делом понимал,
не сомневаясь ни на йоту,
что правый путч – не правый путь,
и там, на площади Свободы,
в толпе ликующей народа
предобречён его провал.
Но было грустно от чего-то,
за правым левый, снова правый,
месть без пощады и расправы,
как исстари у нас велось.
И этот рынок пресловутый,
где все «накормлены», обуты,
одеты и свободны все…
Где, как на дыбе-колесе,
всё веселей день ото дня.
И где при всём честном народе
в реке горючих русских слёз,
купанье красного коня…
О, боже! Чтоб не довелось…

Была она как старая ворона.
И плащ её, и горбик на спине,
и лоск волос ее полуувядших сонный
отливом седи бежево-зелёной
к почтеннейшей стремился седине.
Был замкнут взгляд и накрепко опущен,
и поступь нарочито-тяжела…
За что её к толпе, зверьём ревущей,
в малиновые рыночные кущи
нечистая какая занесла?
Уж, не за раболепье ли тридцатых,
за боль и кровь, и скорбь сороковых,
за нищенский надрыв тех злодесятых
и этих девяностых роковых?
Как стала, впрямь, от гласности глупея,
и проститутократия нагла,
чтоб голым задом увести плебея
от прокоммунистической идеи,
а у того в душе колокола.
Колокола, колокола Россеи,
оглохни сердце, беса не впусти.
Так, насмешить, так дух Руси рассеять,
что едут к нам варяги-одиссеи,
чтобы в который раз её спасти.
Старушка мать, как все тут понимают
как ты бедна, как ты обделена.
Здесь «плюрализма», да и ты вольна
понять сама, будь проклята, страна,
где старцев, как ворон, не замечают,
где всё людьё – одна кочевья стая,