Александр Галыга - Когда давали имена…

Волочусь за тобой, волочусь столько лет безутешно,
моя добрая-добрая, милая кляча моя.
Или я несчастливый, или попросту отроду грешный,
от того ли бреду за тобой неприкаянным я?

Ты спокойна, расчётлива, просто невозмутима.
Этот воз, не бунтуя и не пререкаясь, везёшь.
Не по воле богов, по ошибке проказника джина,
всё везёшь и везёшь, лишь ушами беззвучно прядёшь.

Неужели тебе незнакома весны лихорадка?
Неужели тебя не смутил соблазнитель – апрель?
И не стать ли тебе, о моя горевая лошадка,
вольнокрылым пегасом, парящим под гомон и трель?

И она прозревала и делом, почти что последним,
расправляла крыла, надлежащую выказав дрожь.
Говорила: ты прав, распрягай меня, слышишь, немедля,
а свой воз ты умеешь, ты сам без меня довезёшь.

И уже отряхнувшись от вечно мозолившей сбруи,
стороной, элегантно пройдя придорожный лужок,
задала стрекача, так что огненным веером струи,
струи искр разлетались, визжа, у неё из-под ног.

И стонала планета, и падало небо с испуга
на весенний, пьянящий свободой и потом навоз…
Я от связки устал, отпускаю последнего друга,
чтоб тянуть одному этот грешный, пожизненный воз.

Любовь, как коротка она.
Звездой ночною в утешенье
ей упадать. Обречена
поэтом на самосожженье.

И через муки маяты,
под жерлами версификаций,
он выливает, как цветы,
под натиск света куст акаций,

стихи. Сей выплеск – всплеск души,
в них отзвук – звук сердцебиенья.
Они постольку хороши,
поскольку преданы забвенью.

Когда поэтова душа
уже отделена от тела,
строфой и рифмою дыша,
к нам пробирается несмело,

и по задворкам, и задам
приходит, мучаясь, капризна,
на пир ехидствующих дам,
она на собственную тризну.

Она является как тень,
как призрак, еле уловима.
Она не вздыблет жизни день,
она не более, чем тень,
а ночь долга неумолимо.

Хотя и лёгок мысли бег,
под солнцем ей не прокормиться,
и потому свой долгий век
влачит поэзия в темнице.

Не потому ль взведён курок?
Нет, палачу поэт не пара,
ему всегда прописан срок,
десятка вместо гонорара.

Вознёсся Лермонтов, глупя,
за Пушкиным. Дуэль со всеми!
Кому пожертвовал себя
и Маяковский, и Есенин?

А Гумилёв, а Мандельштам,
а Хармс, а Кедрин? И кому же
их жизни помешали там,
где сам поэт давно не нужен?

Ахматова и Пастернак,
и Заболоцкий, и Жигулин,
сполна испив, лишь бог весть как
не угодившие под пули.

Ушли Цветаева, Рубцов,
Высоцкий и Тальков, я вижу
страну поэтов-мертвецов
и тишь задумчивую выше

чуть впереди твоей судьбы…
Зачем, Россия, с укоризной
тела их втиснуты в гробы,
и наспех спета злая тризна?

Постскриптум лживит, спасу нет.
Помин. Похмел. Народ умаслен.
Кому? И почему поэт
в моём отечестве опасен?

Кого смывал девятый вал
его порывов, откровений,
и кто нам в головы вбивал,
что враг народа дивный гений?

Закрыты на лета, навек,
живые кладези. Похоже,
поэт в России – не поэт,
заложник выстраданной ноши.

И до поры лишь не убит
отцами гор и нищим бытом,
– ещё быть пишет, быть влачит,
пока ещё не знаменитый…

Пророки все умерщвлены,
покуда денщики у власти.
Не от того ли все напасти
и бездны у моей страны?

Обозлясь на себя и со зла,
одурев от досады и злобы,
я разбил все свои зеркала
на осколки колючие, чтобы
их уже никогда не сложить,
ну а если и сложишь, не склеить,
если сердцу уже не ожить,
если попросту не во что верить.
Зеркала. О мои зеркала!
Вы привыкли, дурача, к изменам.
Вы само отражение зла,
и поэтому ртутью по стенам
растеклись. Видно, время пришло,
но я слышал в их трепете, боже:
Научись не разбрасывать зло,
если доброе сеять не можешь.
Никому не желаю со зла
не собрать – разбросать, не слукавить,
и кривые свои зеркала
по осколкам укладывать в память.

Я стихи сослагал,
но они никому не нужны,
разве что лишь тебе,
о бездомный, не спящий в ночи.
И тогда я решил:
запечатаю вещие сны
в разноцветные кирпичи.
И построю из них
много, много домов и печей.
И меня поминать
будут многое множество лет.
Будут счастливы люди
в домах из моих кирпичей,
в кои душу вложил поэт.

Ты вновь приснился маленьким во сне,
за шею обхватив, как только мог,
прижавшись детской щёчкою ко мне,
к моей щеке. Прости меня сынок,

что не всегда на помощь в трудный час,
и мог узнать, и сразу поспешить,
что судьбы рано разлучили нас
и так и не смогли соединить.

И то, что боль отцовская была
всегда душевной раною со мной,
что не хватало моего тепла,
моей осталось болью и виной.

Прости, что вспоминаю без конца
и часто прихожу во сне к тебе,
но всё же ты, не забывай отца,
не всё решаем мы в своей судьбе.

Прости за то, что дать тебе не смог.
Будь к людям добр, старайся жить в чести.
Прости за всё, что знает только бог,
лишь ты и я. Прости, сынок, прости.

Годы пролетают быстрой птицей.
Оглянуться некогда подчас…
Лишь она мне видится и снится