Александр Петрушкин - Тетради 2013 года

Небо, уроняющее семя,
поднимает руки до плодов,
отпускает в снег с людьми, на время
зарываясь в них, как в грядки, крот.

9 ВАРИАНТ

Сидит обманкой в поплавке
кузнечик нашей бытовухи —
поклёвка ходит налегке
и лижет спирту руки,

и рыбы светят из-под вод
мохнатым светом глаза,
везут стихи во мгле подвод
живых три водолаза,

сидят в прозрачной немоте
в каком-нибудь Тагиле,
ладонью водят по воде
в неслышимом здесь стиле

в услышимом и там и здесь
кузнечике пропащем.
Сидит обманкой в поплавке,
что умирать не страшно,

что если бог какой-то есть —
то снег к Тагилу жмётся
(от холода его слепой)
в собачьи стаи бьётся.

Там – говорящий поплавок
меня обманкой лечит:
чем ближе смерть – плотнее бог,
чем наст – прозрачней речи

10 ВАРИАНТ

Скрипящая пружина слепоты
вытягивает светом из нутра
животного февральской густоты
замеса воздух – будто здесь гора
все семечки подсолнечные жмёт
в ладони додекретной темноты
у масляного временного рта —
открытые для неба так пусты.

Я выучил уральский разговор
татарских веток, бьющихся в окно,
скрипит пружина воздуха внутри
озона. Начинается озноб —
так начинает смерть с тобою жить,
и разливает по бутылкам свет,
и кормит жизнь свою по выдоху с руки,
и зашивает снег сугробам в лоб.
Иди же, мальчик, звуком поищи
невнятный выход ангелу отсель —
на лисьей горке плавают лещи,
сверяя скрип дочеловечьих тел.
иди же, мальчик, гендером иди,
свистящим переносом словаря
почти что птичьего, его почав, почти
внутри гнездовья своего горя,

по воздуху за богом приходи,
и жуй косноязычие его —
кому понятны ангелы твои,
в февральском масле вяленые врозь?
кому понятно, что мы говорим —
разбитые на биографий лёд?
Свет переполнил сумерки свои,
чтоб боже правый смог усечь наш рот.

ПОСТКРИПТУМ 11 ВАРИАНТА ПИСЬМА

василь иваныч и чапаев
плывёт по каменной реке
стрекочет как кузнечик в юбке
рябой Максимка вдалеке

над белозубыми камнями
что вспомнишь: катя – и не спит
василь иваныч в птичьей пасти
как не умеет говорит

взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски [с тоски
не сходят] не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных – до земли голы

и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях

ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови [разодрав живот
земной у жестяной воды]

волен Гулливер в собаке
что собака в Гулливере
в суете и вере едут
в некоем прощальном сквере

а обратно едут люди
как растения обвиты
мрамором и снежной крошкой
поигрушечно убиты

сшиты Гулливер с собакой
и собака с головою
тень проходит между ножниц
сизым веком на куски

камень ножницы водице
шьют и гроб и рукавицы
набирают в тень собаки
гулливеровой тоски

1 ВАРИАНТ

Без боли головной,
без мёртвых комиссаров
стоит звезда в глазах
у площади вокзалов,

распивших на троих
распиленных прохожих:
[один наверняка
был на тебя похожим],

второй держал портвейн
под вялой желтой кожей
[переносил октябрь
на несколько попозже],

без боли головной
был третий с голодухи
и всё гудел в Казань.
Прикусывая руки,

косноязык мороз
[и варится в испуге
воробушек, во тьмах
какой-нибудь Калуги

он затолкает в рот
приезжим комиссарам
прыщавый – как народ —
словарь покрытый салом,

он выпьет тёплый жир
на площади вокзалов].
Уже почти не жив
[подумать – так не мало!]

садись в вагон-вокзал,
в базар в Челябу чурный,
и слушай, как таджык
перевирает чудный,

нам данный, чтобы врать
и русский привокзальный —
без мертвяков аглицких
и боли комиссарной.

2 ВАРИАНТ

Такая осень на Меридиане
в кромешном Че за ангела сидит
в сугробе [с пьяной рожей и часами],
с химическим заводом говорит,

внутри себя имея дуру речи,
внутри которой чешет колобок,
читающий Платона – тает-тает,
таит алкоголизм, зашитый в бок,

сверчит [покрытый кожей и хитином]
меридиана ангел и подлец,
чтоб жизнь тебе не показалась длинной
и приключилась всё же под конец.

О, людоед [под тканью голубиной]
с пластмассовым стаканчиком в глоток,
и ножичком в ладонях перочинных,
порежется лишайником на чпок.

Такая осень на меридиане —
что нечего и незачем писать.
В сугробе пьяном – с рожей и часами —
о бабе думать – с филогиней спать

с химическим ожогом в селезёнке.
С кромешной тьмою переезжий Че,
храня с Урала бабу под пилоткой,
следит, как едешь ты вообще, вообще.

3 ВАРИАНТ

В одиннадцать часов утра
темно на этом свете,
что означает, что на том
москва – в поту и смерти,
с таджикской немощью во рту,
с водой мордовской в коже,
и как бы ей уральский стыд
в отместку осторожен.

В одиннадцать часов косых,
летящих вертикально,
к которым ты почти привык,
с линейкой пятибалльной
к тебе подходит вялый бог,
и гипсовой рукою
подписывает эпилог.
Свободою такою

пока спускаемся в Аид
и пишем – прицепные,
и непохожие стихи едят
Урал с Москвою —
пока в одиннадцать утра
темно от разговора,
гуляет слева от утрат
ментяра стоголовый.

Гуляет стыд и режет срам
свои, как масло, ноги
почти прозрачным существам,
стоящим на пороге,
когда в одиннадцать утра
светло, и гул проносит
нелепых, как птенцов, в губах
и воды дворник косит.

4 ВАРИАНТ

Февраль синицу подметает,
и в форточку её глядит,
и ничего не понимает —
хотя на воздухе горчит.
И Иванов, нелепый Коля,
обросший перьями в анфас,
читает Одена для Оли,
и немец хлещет «was ist das».