Артем Волчий - «Златою злостью ватник подпоясав…»

Мне сыплют за ворот костлявые камни,
И, распятый уже, на распятье иду,
связанный, скованный – не по рукам и
ногам, но по сердцу и лежбищу дум,

я иду, распиная глазами весь мир,
что лежит, распростершись – и небом, и морем,
но, как и я – обречённый людьми
быть распятым. И мы того стоим:

мы оба грешны, но грешны мы по факту;
идеей – святы. Но идеям – свой крест.
И судит обоих не злой прокуратор,
а старик, что глаза скрыл от света небес.

Его взор слишком резала правда, что солнце —
не всё, что на мир своим светом горит, и
сражаться с самой сутью жизни нет толку:
таких игроков карты с первых дней биты.

И он, палачом и судьёю оставшись,
продолжил свой день – каждодневную казнь.
А ночью, не в силах уснуть, он о павших
хранит свою память – иначе никак.

И лишь гладить собаку поможет ему —
средоточье всего, что святое осталось,
спасенье от страшных терзающих мук,
что сужают весь мир до глубин слова «хаос».

Я иду, и в меня всяк силён кинет камень,
попав мне то в локоть, то в ногу, то в шею,
но – хоть иду это я здесь средь них, помирая,
но в моей душе – жизнь. А что же в душе их?

В одной, разделённой на толпы, душе,
обглоданной черной, гноящейся бездной —
что в их душе? Только вечный фуршет,
где они – вечно ложной свободой нетрезвы

Средь патриотов, протерших диван,
и «либералов», продавших себя,
средь случайно взрослеющих глупых путан,
невольно взрослеющих светлых ребят,
средь экранов с отметиной «двадцать один»
и домов, что с алой отметиной «двадцать»,
средь домов, выдыхавших в пространство дым,
даже когда кругом крик: «сдавайся!»,

и домов, добровольно сменивших стяг
красный, мечту о Звезде променяв на плевки
Бога, который нелеп в их словах;
краски сменив на полотна; «Гляди

В оба!» – фраза несётся вровень с
«не бойся, здесь все свои», а люди —
иль будто бы сотканы чисто из совести,
иль будто бы Дьявол для дел их будит

утром, а ночь обращается в день как в пар
дыхание, то в мороз, то в всемирную оттепель;
то свобода от капитала, то чувствуешь слово «Впарь!»;
«впарь им товар» – мысль сменяема фразою «вот тебе,

почти что в дар» – только раза так в два дороже.

Чего стоит ваша жизнь? Ваши умы? Ваши слова?
Вы бы их – раза так в два дороже, но больше
чем тридцать серебряных – не быть их цене никогда.

Из уст еще никогда не живших: «Здесь невозможно жить!».
Из уст, не познавших хлада голода: «Мне есть нечего!».
Из уст, ни разу не шедших в бой: «на ножи, на ножи!!!».
«Дай взаймы, прожить бы неделю…» – из уст, чересчур обеспеченных.

Из уст, не видавших любви: «любви нет!».
Из уст, не умеющих разговаривать: «я общителен!».
Из уст, проживающих в свете радуги: «я на дне».
«Я люблю семью!» – из уст, не желающих часа семье своей выделить.

Из уст громыхающих, строками боли стонущих,
из уст, не познавших ни горечь жизни, ни
своего места в ее убогом и дряхлом конусе…
Хотя стоит лишь глянуть вверх, чтоб понять, что мы
не там, но в гигантских песочных часах, стекло
которых – круговорот наш стен, наша участь —
песок, застывший у тронов остовов, чье величие в лоб
бьет осознаньем себя, сколько ни мучай

слова, сколько сердце плетьми не бей,
сколько пыткам не подвергай уставшую голову,
сколько ни убеждай себя то ли в Боге, то ли в судьбе,
то ли в их отсутствии, то ли в их смеси, без повода
то иль иное сужденье в себе провернув, себя вывернув
наизнанку ради того чтобы думать, думать, думать…
Меня на расстрел из застенок сознания вывели —
чтоб, к небу на миг вознёсшись, я вдруг вернулся, – дурами

ангелов всех назвав, а чертей окрестя разгильдяями, —
вернулся; глаза – от неба, во мрак проспекта,
от меня убегавшего ранее вечно какими-то черными далями,
а теперь – устремившегося ко мне, по-собачьи верного.
И вот он – хватает меня, обнимает, скулит по-дружески.
Я рву на себе рубаху, мир – прахом, а город – на плаху
за то, что грязью и гнилью пропахли улицы…

Из уст, никогда не познавших этого – вы мне знаком!

Знаком, что ваша правда – сырая мечта идиота,
осколки и всполохи разного цвета, что слишком нагло
украден у тех, кому действительно нужно Солнце.
А вам – что вам нужно? Неопознанных бед оракул,
что вечно мусолит привычные сборки слов, скучных
уже – до боли. Ваши уста – Иуда, распятый замест Христа;
это ложь, что распята ложью, и уж лучше
горела б вам всем, для страха, с Красных знамен – звезда.

На память друзей, о которых забыли песни,
но память которых хранят в себе камни страниц, —
надгробные камни, – на память, лишённую лести,
лжи; пародийных, – для фото, – падений ниц,
на колени, – как пред крестами дражайших мёртвых, —
без пустого и без наигранного… в общем, без лжи,
посвящаю, на память таких друзей, строки, стёртые
собственных мыслей потоком – значит, которых жизнь
длится минуту, час, день – но не вечность никак.
На память друзей, – единственных нам, Человеку, друзей, —
посвящаю я этот свет, посвящаю я этот мрак:
на память творцам. Людям, в которых больше всего от Людей.

Конечно, печально.
Конечно, скорблю – трагедия в мире статистики.
Только вот,
Что-то меня напрягает…
В этом мире воскресли слезливые нытики.

Ладно бы, просто плакали.
Понимаю: бывает горько.
Но выдавливать слёзы, становясь плакатами
собственного обличенья – и только! —

Вы это находите нормой?
Любой, кто чуточку правды вкусил,
Кто не живёт пропагандистским кормом,
Давно, – давно уж! – лишился сил

Подобное чтить и подобному верить.

Президент Украины, как на икону,
Молится флагу Парижа.
«Посмели!
Кровных братьев народа извергнуть стоны!»

– Я не утрирую. так и есть.
Чуть в прочем ключе пусть и сказано,
Но враньё, где трагедию высмеет лесть,
Враньё, что ничем, никакою моралью не связано —

Это не норма.
Да, поскорбите.
Поплачьте – но не на камеру!
Не стремитесь
Всему телевиденью
Сообщить, как в душе вашей каменной

«Тяжко!»

По-настоящему ТЯЖКО мириться,
что за одну жизнь француза
Установлен курс:
Пять сирийцев
И, может быть, пара русских.