Виктор Каган - Обстоятельства речи

Поверить в чудеса ещё не смея,
которые пророчил Валаам,
но уже чудом радостно пьянея,
душа давала знак идти волхвам,
пока во сне сопела Иудея.
Волхвов Мария слушала вполуха,
сновала Саломея-повитуха,
младенца пеленая в чистый свет,
пока дары волхвов ложились глухо
к его ногам осколками комет.

А он лежал – святая простота,
ножонками сучил в плену пелёнок
и жизнь была ещё не обжитá.
Он засыпал и спал, как спит ребёнок,
что своего не ведает креста.

2017

Господи, ты ли крутил жернова
мельницы этой кровавой?
Я, говорит, но скажи мне сперва,
это не ты ли мне славой
за убиенных врагов воздавал,
слал им в молитвах проклятья?
Я лишь молитвы твои исполнял.
Что же? Теперь виноват я?

2017

Липнет к гортани солёный язык.
Соль по щекам в пресность рек Вавилона.
Щебет пичуг. Захлебнувшийся крик.
Затхлость теплушки. Стон перегона.

Неугомонный светляк табака
ходит по кругу свободы острога.
Смерть за плечом так щекотно близка,
словно дыханье предсмертное бога.

Алым по белому жизни следы.
Чёрным по алому память и мука.
Так и живём от беды до беды —
морок, морока, разруха, разлука.

Так и сидим над теченьем воды.
Год проплывёт с номерком на запястье.
Красным по чёрному вспышка звезды.
Белым по красному проблески счастья.

2011

Поэзия друзей таких несхожих,
такая разная, а всё-таки одна,
как стон души в каликах перехожих,
как мужество испить своё до дна.

С закушенной губы взлетает голос
туда, где точкой исчезает взгляд
и над мечом дрожит прозрачный волос,
и звёзды нам ещё благоволят.

Две книги, две судьбы, два откровенья,
два мира, две мольбы, молитвы две
сливаются в одном прикосновенье
к седой и невесомой синеве.

Две женщины, две боли, два прощенья,
два испытанья смертных на разрыв,
две памяти, две музы, два свеченья,
две нежности, двух родников разлив,

две тайны, две свечи и два причастья,
две тишины, два хора, два пути.
И это несказуемое счастье
из слов миры поэзии плести.
2012

Напролёт, как навылет, навзлёт,
тьма прошила шуршание света.
Всё проходит и это пройдёт.
Всё пройдёт и останется это.

Ночь заварена крепко, как чай,
настоялась на тянущей боли,
так тяни по глотку и встречай
первый луч на кристаллике соли

этой самой земной, горевой,
не теряющей силы солёной.
Губ касается след плачевой,
тени бродят по стенке белёной,

дышит вечность в слепое окно,
петухи в сновиденьях летают
и чаинка ложится на дно,
а другая чаинка всплывает.

2012

День, месяц, год истаивают тихо,
просохнет след – в ладонях пустота,
и памяти шалавая шутиха
шипит, и остывает суета,

и скоро дневи не достанет злобы,
и станешь намывать в поту её,
как золото, пусть никудышней пробы,
по крошке в оправдание своё,

и со стола в ладонь слова сметая —
не съесть, так покормить певучих птах —
услышишь, как смеётся запятая
над пустотой. Еже писах, писах.

2012

И как ни извлекай из тишины звучанье,
как ни гоняй перо по целине листа,
как ни колдуй, а прорастёт молчанье
и осенит его безмолвно высота.

И дышит тишина, беззвучно с губ слетая,
и призраком строки струится молча свет
туда, где тихо спит улиты запятая,
а строчки нет и нет, и точки нет и нет.

Лишь в ракушках витых хтонические слитки
из вечности ползут, как многоточий нить,
и кажется, пока нас узнают улитки,
ещё дано слова в строку соединить.

2012

Невзрачной рыбки запах огуречный
весною петербургской скоротечной
витает в серебристом кураже
и память задыхается счастли́во
прохладным ветром с Финского залива,
куда приду – конечно, е.б.ж.

Б.ж., б.ж. – какие к чёрту если,
когда года покойные воскресли,
как мать, что появляется во сне —
лишь руку протяни… Не тут-то было —
что было, между пальцами уплыло,
а не было, достанется не мне.

Да и не жаль. Я закурю на Стрелке.
Шипит звезда хабариком в тарелке
сырого неба. Бог устал творить.
В Неву вползают ладожские льдины.
Узлы на памяти зудят, но всё едино
не развязать связующую нить.
Что будет, е.б.ж.? Где та гадалка,
которой нагадать судьбу не жалко,
как меч над головой на волоске,
и прочитать в сплетениях невнятных
руки или в слепых кофейных пятнах
когда порвётся жилка на виске?

Да ничего не будет – будет то же,
что было, но на было непохоже,
уж ты не тот, и музыка не та,
и только голос в трубке телефонной
и свет, во мгле дрожащий заоконной,
и на столе нетронутость листа.

Орёл и решка, правда и обманка,
и серебрится корюшка-бананка,
в рот не попало – по усам текло.
Катает в пальцах бог седую глину,
затёкшую почёсывает спину
и мошкара колотится в стекло.

И, е.б.ж., ещё сыграю в прятки
со смертью, убегая без оглядки
в прозрачный запах призрачной весны,
где белой ночи завязь серебрится
и жизнь с ладони склёвывает птица
ещё без привкуса печали и вины.

2012

Нашепчут небеса, накаркают вороны,
смешает карты петушиный крик,
сквозь толщу времени качнувшегося óно
мелькнёт загадкой будущего блик,
рассветный луч, кровавый взгляд заката,
как сорок лет назад и сорок сороков.
Я виноват, судьба ли виновата?
Навылет в дурака. Игра без дураков.
Капустницы крыло под тополиным пухом.
Мелькание ночниц в мерцаньи фонаря.
Усталый бог прильнул к Земле оглохшим слухом,
ловя оcколки слов земного словаря.
И всё, что напоёт, наплачет, набормочет
прозренье слепоты текущих в небо глаз,
впитает в хриплый крик полубезумный кочет,
на соляном песке обозначая нас.
К основе сна прильнул утóк луча летучий
и несказáнных слов прозрачна филигрань,
и жизни этой миг такой счастливый случай,
что жалко спать и жаль вставать в такую рань.