Виктор Каган - Обстоятельства речи

2012

Нежна на крыльях бабочки пыльца,
по-летнему насвистывает птица
и отражённый небом свет лица
на белизне декабрьской серебрится.

В начале марта с мокрого крыльца
казалось, что декабрь – небылица,
но ласковым зверьком к рукам ловца
он ластится, где греется синица.

На деке белка шевелит хвостом,
заигрывая издали с котом,
и не найти от вечности отмычки.

На торте свечки оживут от спички —
смеясь, задуть и жить не по привычке,
а в первый раз. Всё прочее – потом.

2012

Вот вечер пятого числа
к рассвету льнёт числа шестого.
И ночь прошла, и жизнь прошла,
и след растаял прожитóго.
Но рук не отвести от рук
и губ от губ, и взгляд от взгляда.
Небесный лес роняет звук
в мелодию немого сада.
И чудо звёздного следа
летит в ладони дуралею.
К тому, что это навсегда,
ещё привыкнуть я не смею.

2012

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.
Захламленного неба подслеповатый свет.
На перекрёстке памяти растерянно стоишь
и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.
Плутает закоулками дворов щербатых бред.
Тенями заполошными бессонные вчера
в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.
В потёмках шкафа мается забытого скелет.
И ни кота, ни шила ты в мешке не утаишь
и зá семь бед наделанных пора держать ответ.

Отбросишь страхи глупые и шелуху словес,
шагнёшь к суда последнего скрещению дорог —
тебе навстречу явится последним из чудес
твой нежный и единственный зеленоглазый бог.

2013

Унылые гаммы кухонного крана,
оконных петель заполуночный скрип,
шаг влево, шаг вправо – стреляет охрана
и в глотке у времени пенится хрип.

На грабли всё тех же ответов вопросы
опять наступают ногою босой,
и все наши правды то кривы, то косы,
и кости хрустят под тупою косой.

Воздушные лики, чугунные лица,
молитвенный шёпот, воинственный вой,
паренье и топот, кулак и десница…
От Каина с Авелем вечно впервой

всё будет, как до́лжно, пускай и иначе,
и жизнь эта смертная неумолима.
С дыханья собьюсь и от счастья заплачу,
и с губ не слизну твоих слёз, Диотима.

2014

Дни протяжны, как вздох в тишине,
как мгновенье в свободном полёте,
как броженье в домашнем вине,
как вселенная в крошечной йоте.
Дни протяжны, а жизнь коротка,
как в любви перед смертью признанье,
не поймаешь звезду-светлячка,
загадать не успеешь желанье,

не поймёшь, что зачем и к чему,
не найдёшь вожделенного смысла,
загадаешь загадку уму,
а она без ответа повисла.

Ворожит листопад круглый год,
катит шарики в вечности лузу.
И щекочет всю ночь напролёт
щёку шёпотом спящая муза.

2016

Уже поняв, что дело швах,
зерно, катаясь в жерновах,
надеется на что-то,
но превращается в муку,
что струйкой тянется к мешку
горячей с эшафота.
Ещё не кончен страшный бал,
ещё пирует каннибал,
жрёт человечье мясо,
дымит «Герцеговина флор»,
высасывает мозг террор,
трёт пальцы о лампасы.

Всё просто, будто дважды два,
и ветер вертит жернова
от века и до века,
и ни жива и ни мертва
душа ворочает слова,
бессмертная калека.

Потом устроим карнавал,
напьёмся в усмерть, наповал,
зальём картуз на воре
и будем плакать и плясать,
и мозги пятернёй чесать
в кривом от боли горе.

Потом, немного протрезвев,
переведём тоску в напев,
чтоб сны не омрачала,
и станем жить да поживать,
жирок на душах наживать.
И всё начнём сначала.

2016

Свинец слоится над Санкт-Ленинградом
и проливается сквозь белизну ночей.
Сквозь тину лет тянусь осипшим взглядом
к забытой памяти, что кажется ничьей.

И прежде чем в заоблачные нети
нырнуть, отбросив тело в тень травы,
вплываю корюшкой в невидимые сети
воспоминаний под мотив Невы

на клавишах истёртых парапета.
Немая память учится словам
по букварю полночного рассвета,
по время измоловшим жерновам,

и говорит, самой себе не веря,
нащупывая душу шепотком,
стучится в заколоченные двери,
идёт по битым стёклам босиком,
сверяет время по теням белесым,
по краске запоздалого стыда
пред теми, кто ушёл небесным лесом
за тайною нездешнего суда.

Давно уже не дом, а домовина.
Кровь под ногтями у Пяти Углов.
Увенчанная ангелом дубина.
Стенания рассохшихся полов.

Перебираю памяти наследство
и тянутся в ночи́ из-за плеча
то золотуха золотого детства,
то счастье, то улыбка палача,

то под подушкой благо корки хлеба,
то ор осатанелый воронья,
то белой ночью стынущее небо —
единственная родина моя.

Серафимовой арфы поющая плоть.
Серафимовых труб грозовые стенанья.
И под солью земною чернеет ломóть
жизни в знаках немых препинанья.

Ни смириться, ни выплакать, ни превозмочь,
ни смолчать, ни забыть, ни забыться.
Утекает закат в гефсиманскую ночь,
бьёт крылом шестикрылая птица.

И не верят слезам ни господь, ни Москва.
Боль пронзительна, как запятая.
Но чисты и прозрачны струятся слова,
с языка за спасеньем слетая,