Виктор Каган - Обстоятельства речи

улетая в пространства небес и страниц
из глухой духоты перебранок.
Заполуночный шелест бессонных ночниц.
Птица Синяя – птаха-подранок.

2016

И в собственной стране мы иностранцы.
То бес в ребро, то времени в обрез.
Нет времени на медленные танцы ,
перо торопит пьяненький Велéс.

Скрипит перо и строчкой рвёт бумагу
порочный круг не в силах разорвать.
Стремишься ввысь, а тянешься к оврагу,
где время наготове убивать.
А тишина стоит, не шелохнётся,
глядит на пятипалую сирень
и звёздочка дрожит на дне колодца,
и ёжится ознобливо шагрень.

Спит Афродита на плече Ареса,
любовь с войной не размыкают рук,
Амур – шалун, мальчишечка, повеса
серебряный натягивает лук.

Нам день теперь за пять и эта мука
счастливая да не оставит нас,
пока слова мерцают тенью звука
и не дают ослепнуть блеску глаз.

Иная жизнь и мы в ней иностранцы,
поём на позабытом языке.
Нет времени на медленные танцы
на времени звенящем оселке.

2016

Дождь подбирался медленно и душно,
стихал, немея, птичий пересвист,
качался одуванчик простодушно
взывал о слове неба серый лист.

Гусиное перо в траве лежало,
далёкий гром казался шепотком,
шмели и пчёлы втягивали жала,
мальчишки веселились босиком.

Луч света бился в матовом опале,
дыханье прерывалось, грудь тесня,
и дерево смотрело на меня,
и мы без слов друг друга понимали.

2016

Не доверяя заметок припаркам,
прописям строк на измятой странице,
память, шатайся заброшенным парком
возле разрушенной старой больницы.

В запахе сырости неуловимо
осень витает забытого года,
сквозь желтизну проступает незримо
зелени первой слепая свобода.

Шорох шагов отзывается эхом
бега беспечного жизни навстречу,
вдохом навзрыд, задохнувшимся смехом,
неразличимостью сбивчивой речи.

Выцвело фото, растаяли лица.
Осень цветёт шелестящим забвеньем.
День уходящий тéплится, длится
света и тени переплетеньем.

Медленный блик позабытого слова.
Тенью бесплотной случайный прохожий.
Сон птицелова. Дуда крысолова.
Твой силуэт, на тебя не похожий.

2016

Давно забытого поэта
давно забытые стихи —
в них украшают прелесть лета
веночки милой чепухи,

любовь и кровь , и осень – просинь,
и непременная тоска…
Он до оскомины несносен.
Но вдруг откроется строка

скупым цветком чертополоха,
колючкой с ярким хохолком
и в строчке этой вся эпоха,
вся боль и страсть одним мазком,

весь мир в одной короткой строчке,
вся жизнь до капельки, до точки —
в неё, а прочее пустяк.
А звали как?
Да… звали как?

Слово медленнее полёта пуха,
вьётся в воздухе, не достигая слуха,
оседает потёками слов на листе.
Потирает лапами сытое брюхо
и жужжит забвенья зелёная муха —
бронхиальная астма в помятом альте.

Мир не скажет тебе – хорошо ли, плохо.
На дворе чёрт знает, какая эпоха.
Как ни кинь, то сума, то тюрьма, то бедлам.
Слово тихо тéплится в складках вздоха
гениальной глупостью скомороха.
Время после рассудит, что хлам, что храм.

А пока молчит, как премудрая рыба
неизвестно какой породы-пошиба —
карасишка, кит ли времени óно,
изнутри не видно, наружу нет хода
и с тобою только твоя свобода
возноситься духом, хоть ты не Иона.

Так царапай прилежно, поэт, бумагу
по пути в никуда, к забытья оврагу,
в неизвестность, прочь от шума и взгляда —
отпоют ветра в три пальца, отсвищут.
Может статься, когда-то тебя отыщут
те, кто знает – мёртвому больше надо .
2016, 2017

За всё заплачено. Живи себе на сдачу,
корми синиц, забудь о журавлях
и Синей Птице, не лови удачу,
спи у ТВ, томись в госпиталях.
Ни дна тебе ещё и ни покрышки —
лишь памяти недрёманой конвой
таращит глаз с просевшей в землю вышки.
Скажи спасибо, что пока живой.

И мама моет, моет, моет раму…
На сколько снов ей хватит этих рам?
И мёртвые во сне не имут сраму,
а срам дневной забыл про всякий срам.

Всё так, всё так и никуда не деться
от времени, от боли, от себя.
И ворошу воспоминанья детства,
заусенцы мгновений теребя.

Перебираю молодости метки,
перебиваю горечь стопарём.
Есть рукава да не вернёшь жилетки.
Запьём печаль и тихо запоём.

Озябший бог подсядет виновато,
штрафную примет, спросит закурить
и скажет: «Хорошо сидим, ребята.
А не слабó ещё творцу налить?».

Ночь на троих продлится до утра.
Он знает всё. Он не играет в кости:
«Придёт пора – я позову вас в гости.
Да не спешите – нынче не пора».

Отговорит, отплачет, отпоёт…
Откуда это от таинственно берётся?
Зачем оно? Пускай себе живёт
щегол на дне небесного колодца.

Пускай живёт, не думая о дне,
когда в лесу небесном растворится…
Но отчего в строке трепещет не —
снежинка летом, на мели плотвица?

Дамоклов меч. Далёкая звезда.
На камне не оттиснутая дата.
Аукнет не , ему ответит да
лучом рассветным в зареве заката.

Журавль в руке. Синица в небесах.
И к слову льнёт мерцающее слово,
к строке строка. Еже писах, писах.
И не стареет времени обнова.

Год грибной и плутоватый.
Лет шальная череда.
Век на времени распятый.
Сказки. Бредни. Лабуда.

Мы бредём. Скрипят колени,
но душа не знает лет,
из мешка тоски и лени
тянет звёздный свой билет

и живёт, поёт, страдает
счастью молится и пьёт,
не спивается и знает,
для чего она живёт.

Ты обнимешься с гитарой
так безгрешно и грешно,
«Два топорика – не старый» —
подмигнёт рассвет в окно.