Виктор Каган - Обстоятельства речи

Голос времени натружен
и то плачет, то хрипит.
До рассвета стынет ужин,
чай вечерний не допит.

Что за приторная сладость
над отечеством дымка?
И откуда эта слабость
в белых крыльях ангелка,

и прощенье, и отмщенье,
и мольба, и лития,
жизни смертной причащенье,
беззащитность бытия?

Протяжный лиственниц букет
вдоль берегов.
Горит брусничный белый цвет,
как свет снегов.

Глядится небо в зеркала
воды земной.
В них свет сливаются и мгла,
мороз и зной.

Позвякивают в зеркалах
огни зрачков
и дух, и прах, и в кандалах
поток веков.

И вольница воды живой,
и ледостав,
и поворота плечевой
хрустит сустав.

Трещит усталый позвонок,
сходя с ума.
Наперекор всему челнок,
как жизнь сама,

когда хрупки земная твердь
и склянки век,
когда в затылок дышит смерть
и зверем век.

Продрогшая душа любви.
Судьбы правёж.
Мелькают блики на крови.
А ты плывёшь.

Жить бы себе да и жить,
не изменяя веселью,
сладкую требу служить
в шатком дому новоселью.

Жить бы себе поживать,
жить, головы́ не мороча,
манку по крошке клевать,
не ворожа, не пророча.

Жить бы, язык прикусив,
жить бы, о жизни не плача.
петь на расхожий мотив,
бред полоумный толмáча.

Только колотит в груди
и разрывается коло,
только гульбы посреди
колокол смертный глагола.

Только нездешняя власть
болью звенящего зова,
только горчащая сласть
неукротимого слова.

Только дорога туда,
где ни конца, ни начала,
где до рассвета звезда
птицей подбитой кричала.

Танцуют лучи на скоблёном полу,
забытая память толчётся в углу
и печь подмигнёт сквозь железное веко —
туманное эхо минувшего века.

А здесь на чужом и промозглом ветру
придвинься поближе к сырому костру
и грейся в голодной ломóте
в сторожкой пунктирной дремоте.

Ты лагерный номер, прижизненный прах
на мушке прицела в расстрельных снегах.
Голодною пайкой земных благостынь —
колымская яма, смертельная стынь.

Но руки к огню тянет скованный странник,
но слово живуче, как кедровый стланник,
срывается с губ и уходит в бега.
И век уж не тот, да всё те же снега.

2017

Защемит, отпустит и снова зажмёт,
и снова отпустит тоска ли, печаль ли
о времени скудных и стыдных щедрот,
о канувшем в Лету бесследно начале.

Мостов над Невою полночный развод,
балтийского неба набрякшие веки,
свобода, всходящая на эшафот,
короткие встречи, прощанья навеки.

Пространство и время, восход и заход,
то сумерки в полдень, то белые ночи,
и корюшкой пахнет сквозь смог ледоход,
и ангел с крестом ворожит и пророчит.

И тени былого куда-то спешат,
молитвы стихов бормоча на бегу.
Свинцовые воды. В снегу Летний сад.
Мы жили когда-то на том берегу…

2017

В радуге много красного цвета —
к ветру, а радуга утром – к дождю,
бурное таянье – к мокрому лету,
запахи леса с горчинкой – к груздю.

Головы кружат и души морочат
лепет примет и предчувствия блажь,
что-то пророчит свихнувшийся кочет,
в полдень впадая в священный кураж.

Девочки – к миру, мальчики – к мору.
Чувство шестое вгоняет в тоску.
Эта умора не всякому впору
и не любая нога к лапотку.

Гитик до чёрта умеет наука,
ей ли не ведать, ей ли не знать?
Но возникает в излучине звука
то, что язык не умеет сказать —

тёмное чувство, сияние света,
морок, проклятие и благодать,
тянет предчувствие, шепчет примета,
веришь, не веришь, а не унять

божьего страха, земного восторга,
смертной печали, живительных слёз.
Будет, что будет, и тут не до торга,
лишь позвонки обжигает мороз.

Сбудется, нет ли, посмотрим, увидим —
в яблочко, в сердце, взлёт или влёт.
Стонет Сизиф и бормочет Овидий.
Жизнь откуражится. Cмерть отпоёт.
2017

Хлестало время по лицу,
стынь весело крепчала.
Мы по Садовому кольцу
с конца и до начала,
потом с начала до конца
от винной и до винной
два дурковатых мудреца
бредём дорогой длинной
и сочиняем новый Рим,
где правят сны и музы,
и говорим, и говорим…
Слова ложатся в лузы,
под шагом чавкает грязца,
неслышно время длится,
витает запах чабреца
и вдохновенны лица.
Свинья не съела, бог не спас.
И радостно, и жутко.
И тянет песенку о нас
бузиновая дудка.

Время стрелкою по кругу,
белкой в вечном колесе
разгоняет ночи тýгу,
отражается в росе.

Тишина прошелестела,
к тишине другой спеша.
На усталый голос тела
откликается душа.

Говорит, не спи, не надо,
говорит, побудь со мной.
мне с тобою нету слада,
мой болванчик заводной,

Говорит, ну где же ключик,
ищет в тёмных небесах
и вставляет хрупкий лучик
в блеска щёлочку в глазах.

Говорит, ну что, полегче?
Говорит, поспи, я здесь,
засыпай… и в небо шепчет
хлеб насущный даждь нам днесь
Посидит ещё немножко,
улыбнётся и взгрустнёт,
а потом, прикрыв окошко,
в уголочке прикорнёт.

Падают в вечность минуты,
в зеркале белая прядь.
Сыты, одеты, обуты —
что же ещё горевать?

Чертят ночами кометы
свой непонятный чертёж.
Сыты, обуты, одеты —
что ж нам ещё невтерпёж?