Александр Милитарев - Охота за древом. Стихи и переводы

Есть в акте творчества три части,
когда находит стих всерьез:
пролог – жжет душу мысль, вопрос,
страданья опыт или страсти.

Затем ты отдаешься власти
стихии языка. Вразнос
идет сознанье: сон, гипноз,
невнятным таинствам причастье?

На третье – правка, ремесло,
безжалостных купюр рутина,
паренью духа столь презренна.

Без них зазубрено тесло,
чревата патиной картина
и все стихотворенье тленно.

Пьянят нас с детства миражи да глюки:
Культуры Храм, Искусства Божество,
художники – еродулы его 22 22 еродулы: иеродула (из греч.) – то же, что аккадское кадишту «посвященная» – титул храмовых проституток в древней Месопотамии. ,
поэты – его верные мамлюки 23 23 мамлюки, или мамелюки (из араб. «то, чем владеют, раб») – тюркоязычная гвардия, в частности, охранявшая монархов в средневековом Египте. !

Коси́тся на природу мастерство,
под роды ко́сят творческие муки.
Художник добр. Он не обидит мухи
(ну, разве малость брата своего).

Но к старости трезвенья скоплен опыт,
и лишние шумы слышны как шепот.

Возделывай, художник, тихо куст свой,
но не за счет живых, а вместо сна.
Жизнь подлинна. Искусственно искусство.
Поэзия, где твое место, знай.

Искусство – древнее занятие,
наследье волшб и фетишей.
Прозрачно, как его ни шей,
любой монаршей голи платье.

Работай, творческая братия!
А пить, детей лишать грошей,
дурить, себя лишать ушей —
не дар свободы, а проклятье.

И если человечьи жертвы
искусству приносить в ответ
за духа пир, успех, обет

во славе воскресить из мертвых,
то строим Молоху мы храм,
чтоб в нем кадил грядущий хам.

Что сам живой – залог успеха,
и вывод сплелся непростой:
сын будет в старости утеха,
хоть раньше станет сиротой.

Пусть акт зачатья невозможен
как суперстохастичный акт,
сам факт рожденья непреложен —
с каталки вопиющий факт.

Но это ж – жребий! И не чаще
из бездны должен выпасть он,
чем стрел, из двух концов летящих,
стыковки действовать закон.

…Пока гудел от напряженья
мозг под реликтами волос,
мое прямое продолженье
из тоху-боху 24 24 тоху-боху , тоху-ва-воху (древнееврейск.) – в Синодальном переводе Быт. 1:2 «Земля же была безвидна и пуста » (во многих английских переводах tohu тоже необоснованно переводится как formless ); семитская этимология обоих слов помогает найти более точный перевод – «Земля же была пустынна и пуста » (или пустыней и пустотой ). Распространенная интерпретация тоху-ва-воху – пустота, «ничто», из которого Бог сотворил мир.. в мир рвалось.

Побудку ангелы трубили,
реанимацию будя.
Миг вечности часы пробили:
я в руки взял свое дитя.

К обетованных благ разбору
последним, как всегда, поспев,
в горящей шапке с меткой вора
я спел победный свой напев.

В ответ оркестр урезал «Славу»,
осанну взвыл отчизны хор
и синегнойную державу
простер над ямой дирижер.

И был колосс тот чуден видом
на постаменте гжельских ног.
Ревел он: «Счет вести обидам
не смей! Се – Родина, сынок!»

Неистребим, как псевдомонас 25 25 псевдомонас : букв. «лже-единица», «псевдоединое» – греческое название бактерии синегнойная палочка , которой заражаются от земли раненые солдаты и которой в лучшей детской больнице Москвы заразили – в больничном, стойком к антибиотикам, варианте – моего новорожденного сына. ,
как рак и рок непобедим,
он ждал, чадолюбивый Кронос,
и был един. И сын – один.

Инфант лежал, а мы стояли,
по сути, каждый одинок.
Сын зрел впервой родные дали,
вздохнул я: родина, сынок.

Была погодка – Donnerwetter,
гуляли небо и земля,
и как оборванный катетер
моталась в такт судьбы петля.

Счет шел на вечность и на миги,
и таял прочности запас,
а жизни начатой вериги
легко менялись на отказ.

Но всю поэзию, культуру,
смысл и порядок мировой
я отдавал за фиоритуру
птенца с поникшей головой.

Тут Тот, Который не бывает
(да, в сущности, не может быть),
махнув рукой, из древних баек
вбежал, чтоб детям подсобить.

Младенцы – отдельная раса,
отдельней, чем негр и еврей.
В хрусталике детского глаза
прозрачны глубины морей.

Все таинство филогенеза
со скоростью света пройдя,
всех вер и наук антитеза,
восходит из бездны дитя.

И лобик нахмуренный морща,
взирает на дольний бедлам,
и учится, горько и молча,
делить бытие пополам.

И помня свой путь, изучает
ту странность, куда занесло,
и долго еще излучает
остывших галактик тепло.

Эта песнь в меня въелась с исхода
из Египта младенческих снов
то ли бабкиным шепотом – с года,
то ли копотью выжженных слов.

Там слова как в считалке на вылет,
как мычание – тум-ба-ла-ла .
В ком отчаянье не пересилит,
тем в посмертии честь и хвала.
Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Это вам не жаргон, не наречье —
средневерхненемецкий язык!
Им за тысячелетье до печи
предок мой изъясняться привык.

Средний – гарью осел, стал последний,
верхний – дымом взошел в облака.
Причастилась им в сытной обедне
паства родственного языка.

Мне ж в наследство по праву рожденья
с той же кровью и в те же года
что досталось? Одно наважденье —
эту песенку слышать всегда.
Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Словно в Треблинке, в ту пересменку
перед выходом в адский костер,
пел нам Лева ее Трактовенко 26 26 Актер бывшего Еврейского театра. ,
погорелого театра актер.
Позже, в семидесятых, в начале
слушал я ее, оторопев:
в ней слова по-иному звучали,
но остались мотив и припев.