Александр Милитарев - Охота за древом. Стихи и переводы

Александр Аркадьевич Галич
(я у ног его в кухне сидел)
ей катарсиса смертную горечь
в души лил наших скученных тел.

Ей теперь я баюкаю сына,
что по возрасту – в правнуки мне.
И зевнув, и вздохнув без причины,
он летит и взрослеет во сне.
Тумбала-тумбала-тум балалайка…

Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру
сажусь за стол, виссоном крытый белым.
Борясь с собой, но не владея телом,
я душу на кон выставлю к утру.

Мел прожитого рукавом сотру
украдкою от неба, между делом,
и банк сорвав в азарте угорелом,
с рассветом не замечу, как умру.

Но я не грек, и ты, со лба мне рок
смахнув как мошку, наклонишься долу,
как в Пиете, возьмешь мой корпус ватный,

и слух отверзнув детскому глаголу,
души бессмертной мыльный пузырек,
поймав в горсти, вдохнешь в меня обратно.

Ты сдул с меня позерства лепестки,
пыльцу желаний, венчик превосходства,
нектар иллюзий и с цветами сходство —
опивки нарциссической тоски.

Зато мой корень ты врастил в пески
повторного и жгучего отцовства,
меня настиг в пустыне поздний зов твой:
«Вот сын тебе – мой дар». Теперь руки

не убирай с младенческого лба.
Твоя рука крепка, моя слаба.
Сын смотрит сон. Прошла спокойно ночь,

ты дал нам силы слабость превозмочь.
И боли нет. Чиста его одежда.
И за окном рассвет. И есть надежда.

Мы научились сидя спать
урывком на случайном стуле.
Больничный наркотичен улей
днем. К ночи страх ползет опять.

Мы научились в рост стоять,
когда лежащих косят пули
отчаянья, в чьем ровном гуле
надежды труб не разобрать.

И неуклюж как бегемот
с жестикуляцией еврейской,
движений четкости армейской
я оценил скупой расчет.

Во мне бы умер санитар,
не будь, как Вечный Жид, я стар.

К надежде от отчаянья кругами
мотает нас, считай, четвертый год.
Цезуры, переходы есть. Нет нот,
не выученных в этой полной гамме.

Я рассчитался с прошлыми долгами
с процентами и возвращеньем льгот,
но как в басах мне распознать фагот,
расслышать тему в этом грозном гаме?

И голосом, и слухом обделен,
любовью слаб и верою обижен,
веду, пробитых трюмов капитан,

вцепившись в руль, одолевая сон,
четвертый год в открытый океан
титаник свой, надежды бризом движим.

В статистике племен и наций
такой напасти удостоен
лишь сын мой. Путь его устроен
так. Не случайно, может статься.

Стерпев с десяток операций,
он весь заштопан от пробоин.
Рубакам мятежей и войн
слабо с трехлетним им тягаться.

Смешлив, смышлен не по годам,
он ласков, духом бодр, упрям.

И только ведома Творцу
в земном сценарии великом
роль, что доверил он мальцу
с терпеньем ангельским и ликом.

Мне с юности казался странным
за муки все возврат Иову
его потомства, но другого
в придачу к козам и баранам.

И златоустым Иоанном
не удостоены ни слова
обмен обносков на обновы,
размены в стаде безымянном.

Я в суперпахана не верю.
Кто в кровь учил меня морали?
Нет, чем любовь, прицельней цели.

Писцы там что-то переврали.
Оплакать легче мне потерю
Тебя, чем смерть теодицеи.

Был вундеркиндом. В юности балбесом.
Стал поздно – в тридцать – грызть наук гранит.
Без денег, без чинов, без заграниц
трубил до перестройки мэнээсом.

Прирос под старость публикаций весом
в четыре с чем-то тысячи страниц.
Стал в чем-то первым (пусть сочтет хронист,
я расплевался с этим интересом).

Дочь, внучка чудные есть. В позднем браке сына
родил. Он болен. Держат медицина
да Бог – путем лекарств и операций.

Прошел с ним первыми кругами ада.
Надежда есть. Мне ничего не надо,
как только к тельцу теплому прижаться.

Посмев избрать его дебют,
поверил я, что так бывает:
поэта строчки убивают.
Да эндшпиль оказался крут.

Себя любить – сизифов труд:
с годами ego убывает.
Когда дитя заболевает,
заботы лишнее сотрут.

Но выучен урок под старость:
когда одна любовь осталась
с надеждой, то бывает так,

что в мусорный спускаешь бак
и нобелевских премий малость,
и творческой судьбы пустяк.

Мы прорываемся с боями.
Цель – выйти без больших потерь.
Какою тактикой ни мерь,
она за дальними морями.

Стрельба стихает временами,
но этой тишине не верь:
мы на войне – здесь и теперь,
в крови и дырах наше знамя.

Наш командир хоть мал, да смел.
Он с честью побывать успел
в сражениях и передрягах,
достойных описанья в сагах.

Растянут слишком – от Москвы до Бронкса
фронт. Если с нами Бог, то мы прорвемся.

Навалилась мертвая усталость
вроде ни с того и ни с сего,
и одно желание осталось —
спать, не быть, не помнить ничего.

Это «я» во мне такая малость —
чтоб заверить кровное родство.
Застрелись, к себе тупая жалость,
дезертирской сборки естество.

То ли вправду Бог вдохнул в нас душу,
то ли кантовский императив
в нас вселился прихотью мутаций,

только я умру, но не нарушу,
заповедь, что в списке опустив,
ты отдельно дал мне: не сдаваться.