Александр Милитарев - Охота за древом. Стихи и переводы

Четыре года – возраст самый
на все иметь особый взгляд:
Хороший тигр Шер-Хан, – упрямо
сын спорит. Я ворчу: он – гад.

Не знает сын такого слова,
и педагог я никакой,
но смысл поняв, кричит он снова:
Шакал Табаки – не плохой!

Ты что? – я возражаю слабо.
– Хорошая Баба-Яга!
– Ну да, куда там, прелесть баба:
и связь с народом, и нога.

Все-все хорошие, – твердит он, —
и волк, и Наг, и Бармалей!
Да ты, – я говорю, – пропитан
имморализмом, дуралей.

Усвоить, нам, большим, внимая,
мораль людскую должен он,
хотя в душе я понимаю
его божественный резон.

Но странно знать, что за страданье
судьба, усовестясь, дала
ребенку ангельское знанье:
боль в мире есть, но нету зла.

Одно леченье – не решенье:
ему сопутствует уход,
и тут без перевоплощенья
ты не продержишься и год.

Когда выходишь на прямую,
из кожи нужно выйти вон,
глушить истерику немую
и страхов похоронный звон,

принять условие задачи:
расход – ничто, а все – приход.
Не милосердья, не отдачи —
вниманья требует уход.

Все видеть, слышать ритм дыханья,
пять чувств включенными держать
и волчьей ямы привыканья
ночными стражами бежать,

смотреть, чтоб шрамы зарастали,
как пьет, в сухое ли одет
(уходом правит бог деталей,
ты – лишь старательный адепт),

следить, чтоб не сошла повязка,
чтоб ел, чтоб спал, чтоб не потел,
но скажется скорее сказка,
чем сотня сделается дел.

Чтоб отдохнули мозг и руки,
для сверхчувствительных натур
стихи сгодятся и науки
в пятиминутный перекур.

А с рук, готовящих лекарство,
лезть может кожа, как с ужа,
чтоб смыла прошлых жизней барство
преображенная душа.

…Когда же тьма уступит свету
и камень с сердца сможешь снять,
ты сыну промолчи про это.
Не надо слишком много знать.

Плоть от плоти, душа от души,
одичалой оливы отросток:
вот и нажил свои барыши,
свой процент скопидомства и роста.

Всё, что сверх – все труды и стихи,
разговоры, разъезды, романы —
суета, колебанье стихий
и ссыпание соли на раны.

Только этого в жизни хотел,
всё, что кроме, соломы горенье.
Лишь об этом – сплетение тел
и последнего вздоха прозренье.

Судьбы междуречья пологой
бежать, перейти через брод
и сделать крутой поворот
к горам: одоленье порога.

Придумать единого Бога
и с ним человеческий род,
в пророчествах знать наперед
чем плачена эта дорога.

Мутации зову ли внемля,
путем то прямым, то кривым
идти испрямлять эту землю,

чтоб впрямь человечеством стало
племен разномастное стадо
и Бог оказался живым.

И Бог оказался живым?
Не знаю. Для скептика вера —
соблазн, несвобода, химера,
костров инквизиции дым,

газ Треблинок, вышки Колым,
духовность спецслужб и премьера.
Прививка от этой холеры —
одним только верить своим

глазам и ушам. Вот наш опыт.
Нас в розницу вечно и в опт
в различные веры обуть

рвались их жрецы и мессии.
Ловились. Заказан тот путь.
Тем паче еврею в России.

Тем паче еврею в России
на это ловиться не след.
Вон, тянется красный послед
от родов, где наших усилий

не счесть. Даже если бузили
юнцы – и погромам в ответ.
Но с памятью в тысячи лет
грех есть ли стыдней амнезии?

А в Бога – не зная – нелепо
не верить. Как веровать слепо.

Зря разум Творец дал нам, что ли
(иль Дарвин-старик нагадал)?
Но гидом я разум бы взял
в прогулках по минному полю.

Дед умер в пятьдесят втором – за год,
не отгуляв поминок по дракону.
Он был блестящий лектор и ученый
и редкого размаха полиглот.

Днем – три работы. Ночи напролет
сидел, в свою науку погруженный.
Ровесник века, тезка Соломона,
он не был мудр. Инфаркт прервал полет

идей, прозрений. Всем казался он
живым, веселым, легким человеком,
не обращенным людоедским веком

во тварь дрожащую. Был от тюрьмы спасен
он Богом или картою случайной.
А для меня стал образцом и тайной.

Дед для меня стал образцом и тайной.
В преемники я был назначен с детства
семьей. Был худшим для нее из бедствий
его уход, внезапный и летальный.
Последний труд его монументальный,
оборванный, достался мне в наследство,
а я и знать не знал, по малолетству,
что путь мой мечен в перспективе дальней.

Что ж, я издал, спустя тридцатилетье,
сей труд, снабдив вступлением пространным 27 27 С. С. Майзель «Пути развития корневого фонда семитских языков» . Ответственная редактура, составление, вступительная статья, дополнения, индекс слов и корней А.Ю.Милитарева. M., 1983. ,
и это для семьи была победа
(жаль, бабки уже не было на свете).

Но я сейчас не про себя – про деда.
Он рос в местечке и в семействе странном.

Он рос в местечке и в семействе странном:
отец – хасид, наполненный псалмами,
и ляйпцигский профессор дед по маме,
умерший рано и с пустым карманом.

Шла дочкам, в Русслянд сосланным, приданным
культура Гаскалы 28 28 Гаскала (еврейск. ха-скала́ «просвещение») – движение, возникшее в конце 18 в. в интеллектуальной среде европейского, прежде всего германского, еврейства и стремившееся к интеграции в европейское образование, науку и культуру. . На лушне-маме 29 29 Мама-лушн – родной («мамин») язык немецких и восточноевропейских евреев, т.е. идиш.
общаться в лавке и кой-как с мужьями
они могли, но как на иностранном.

Такая жизнь казалась горше плена,
и счеты с ней красавица Елена
свела, как отстрадала третьи роды,
и с мачехою стали жить сироты.