Михаил Непомнящий - Зазеркалье-2017. Стихотворения

Не красив и не всесилен,
жизнь его юдоль и пост,
но в груди – три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

Заклеймён толпой крысиной
«тунеядец и прохвост»,
только в нём – три птицы Сирин,
Гамаюн и Алконост.

С ним спускаясь в ад бастилий,
превращаясь в прах, в компост,
восстают три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

И его под небом синим,
провожая на погост,
отпоют три птицы: Сирин,
Гамаюн и Алконост.

Сестра моя – боль, ты в разливе, а Сена
застыла навек под мостом Мирабо.
Гекубе
(не спится ей без седуксена!)
есть дело до нас – дело мастера Бо.

Сестра моя – быль, как река, обмелела
и выцвела, словно кокотка Бобо,
но есть ещё небыль, есть слово и дело,
то самое дело, что мастера Бо.

утонул в реке
жёлтый фонарик луны
как поэт Ли Бо.

как поэт Ли Бо
я ловлю отраженье
в глубокой реке

в глубокой реке
не утопить мне тоски
как Ли Бо – поэт

Зазеркалье междуречья:
здесь дозволенных речей,
обессиленный под вечер,
обрывается ручей
хищным клёкотом смартфона…
А в окне ливанский кедр,
и луна, как Персефона,
восстаёт из недр.

Поток сознания – поток
незнания ни русла,
ни где исток, ни где порог,
ни где приток и устье.

Но как река без берегов
не может течь,
так он не может без оков —
закован в речь.

Когда не станет берегов,
в болоте отразится солнце,
и мысль, лишенная оков,
в тьму первозданную вернётся.

Там, где слово человечье
через реку бреда – брод,
расстилается заречье —
край туманов и болот,

край неведомых дорожек
и невиданных зверей.
Там печальный машет ёжик
стаям легких времирей.

Закончив «Понтия Пилата»,
с мирской расстался канителью,
и Гоголь, как родного брата,
укрыл его своей шинелью.

И встала чёрная Голгофа —
все та же —
и над этим прахом.
Такого не осилит Гофман —
здесь русский дух, здесь Русью пахнет.

Где куполов и шпилей
соседство – не пейзаж,
я буду твой Вергилий
и Данте буду наш.
Под гомон голубиный
под небом голубым
над небылью и былью
однажды – воспарим.
Увидит сон Иаков,
знаменье – Иоанн,
и Михаил Булгаков
нам посвятит роман.

Не стоит тратить слёз —
на этом вираже
голов нам не сносить,
надеяться напрасно.

Я – просто Берлиоз,
и Аннушка уже
сподобилась пролить
подсолнечное масло.

В ночь полнолуния
нам не до сна,
чашу безумия
выпьем до дна.

Страсть надвигается
тёмной волной,
в сердце вливается
морок ночной.

Господа око ли
в блеске луны
или монокль и
глаз сатаны?

Окно выходит в небеса.
Как сладко спишь ты, Маргарита.
Ты светишься нагая,
вся
лишь взглядом любящим укрыта.

Мы шабаш завершили наш,
ночь тает на твоих ресницах,
и медлит, медлит карандаш
над недописанной страницей.

Холодно в Киеве,
ночь в мироздании,
в воздухе Виево
тает дыхание.

В Киеве холодно,
мёрзнет эпоха,
по небу с Воландом
мчится Солоха.

Ершалаим.
Круто в гору вела раскалённая солнцем дорога.
Сладостный дым
обволакивал нас, как патриция римского – тога.
Страстью палим,
сорок лет я скитался в песках бесконечной пустыни.
Ершалаим,
ты паришь надо мной, но моей ты не выше святыни.

Знаешь, и в этом году
лето закончится в срок,
и – в путь-дорогу.

В райском бродили саду,
платим за это оброк
строгому Богу.

Что же нас ждёт за Рекой?
Лютая стужа?
Свет не про нас, а Покой —
он нам не нужен.

Поставь мне чёрную пластинку —
сквозь скрежет времени услышу
я скрипку юности моей
и зрелости фортепиано,
и хриплый старости фагот,
и – тишину,
и тишину…

Пустяк – недолгий дождь,
ночной пустынный пляж.