Елена Федорова - Сновидения (сборник)

– Нет, – сказала Катрин. – Ален показался мне человеком утонченно-романтичным. Мы говорили обо всем: о поэзии, музыке, живописи, театре. Еще он говорил о том, что ни один цветок, ни одно растение не существует само по себе, что все зависит от солнечного света, от времени дня, от силы ветра. Что в природе черного цвета в чистом виде не существует. Зато существует цвет памяти, согласно которому небо синее, а трава зеленая. Это заметили импрессионисты, которые стали настоящими «фанатиками зрения». Они старались запечатлеть на своих полотнах мгновения, главными элементами которых являются атмосфера и свет. Путешествуя на своей лодке-мастерской верх и вниз по Сене, Клод Моне полностью избавился от темных тонов, добился радужности и свежести цвета. На его «Голубые кувшинки» можно смотреть часами.

– А мне больше нравится «живописец счастья» Огюст Ренуар, – проговорила мадам Ванесса. – На своих полотнах он создавал мир пленительных женщин, восторженных детей и безмятежной природы. Он писал картины, отражающие суету парижских улочек, праздность кафе, оживленность загородных прогулок. Моя любимая картина «Бал в Мулен-Де-Ла-Галетт». Бабушка Антуанетта много рассказывала про этот танцевальный зал, – мадам Ванесса прикрыла глаза и негромко запела.

Катрин почему-то вспомнились слова Алена о том, что законодательница высоких причесок Мария Антуанетта взошла на эшафот с распущенными волосами. Ее гладко причесанная с ниспадающими локонами голова, больше не напоминала «сад» или «фрегат». Стиль фонтанж окончательно вышел из моды, а вместе с ним и пышные платья. Парижанки стали носить хитоны, перехваченные лентой под грудью и свободно облегающие фигуру. Женщины утратили возраст, стали напоминать юных пастушек, которым не более двадцати лет.

– Значит, рококо – мой стиль, – усмехнулась тогда Катрин, – потому что мне никогда не будет больше двадцати. – И чуть помедлив, добавила: – Или двадцати пяти.

– Я учту вашу поправку, – пообещал Ален и исчез так быстро, что Катрин не успела спросить его, что он думает о возрасте и том, какие женщины ему нравятся больше: дамы из века девятнадцатого или пастушки, живущие в нынешнем веке.

Мадам Ванесса прервала пение, посмотрела на Катрин и сказала:

– Ваш призрак очень образованный человек. Пожалуй, я не буду больше думать о нем плохо. Подождем, когда ему наскучит играть в прятки или… – она хитро улыбнулась – Может быть, проникнем в его тайну?

– Нет, нет, я дала слово! – воскликнула Катрин.

– Тогда держите его, чтобы классический пейзаж не был убит правдой жизни, – проговорила мадам Ванесса и поднялась. – Доброй ночи.

– Доброй ночи, – сказала Катрин и помчалась к себе в мансарду. Она прижалась к потайной двери и прошептала:

– Пусть все идет своим чередом. Я не желаю, как жена Лота, стать соляным столпом. Хотя, мне требуются неимоверные усилия, чтобы победить свое любопытство.

Катрин уселась в кресло напротив двери, скрестила на груди руки и улыбнулась:

– Что вы скажете, господин призрак, если увидите меня здесь, когда решите выбраться из своего укрытия?

– Скажу, что призраки могут появляться отовсюду, – послышалось за ее спиной. Катрин вздрогнула и обернулась. В помутневшем старом зеркале отражался коридор, освещенный светом факелов. Из темноты в свет шагнула дама в наряде мадам де Помпадур. Ее пышное платье было усыпано розами. Мелкие розы украшали гладкую прическу с ниспадающими локонами. Круглое лицо было чересчур бледным, а взгляд чересчур строгим. Дама взмахнула веером и исчезла. В зеркале отразился дверной проем, ведущий на крышу. Катрин поднялась, подошла к полудвери-полусфере и замерла, глядя вдаль.

– За окнами рассвет, а это значит, что я опять уснула в кресле и увидела странный сон о прошлом. Ах, как бы мне хотелось увидеть сон о будущем, – вздохнула она.

– Увидите, если откроете дверь…

– Прошептал кто-то, или показалось, что прошептал, – подумала Катрин. – Наверное, почудилось, потому что желание открыть эту дверь становится все сильнее.

Катрин вернулась в комнату, отодвинула тяжелую портьеру, толкнула дверь, на которой действительно не было ни ручек, ни замка, и попятилась. Дверь легко открылась. Катрин увидела залитую солнцем комнату, которая была точной копией ее комнаты. Такое же зеркало в бронзовой оправе. Старинное кресло, столик, томик Гейне в кожаном переплете. Катрин перешагнула через порог и огляделась, в поисках отличий. Нашла. В ее комнате не было чайной розы в кобальтовой вазе. Катрин вдохнула цветочный аромат и улыбнулась:

– У нас с вами, господин призрак, совпадают вкусы. Я обожаю контрасты цветов и чайные розы.

Катрин провела рукой по мутной поверхности зеркала, раскрыла томик Гейне и прочла, отмеченное четверостишие.

Катрин захлопнула книгу и поспешно вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Она прижала обе ладони к губам, старясь сдержать слезы. Пока она еще не понимала, как реагировать на это послание. Ей ли было оно адресовано, или она вторглась в чужую тайну?

Катрин спустилась вниз, обошла дом, решив снизу посмотреть на таинственные окна. Но не нашла их. У таинственной комнаты, залитой светом, не было окон. Это открытие так поразило Катрин, что она вновь помчалась к подъезду, забыв о том, что может опоздать на работу.

– Вы что-то забыли? – преградив ей путь, спросила мадам Ванесса.

– Да, то есть, нет, – выпалила Катрин и растерянно улыбнулась. По строгому выражению лица мадам Ванессы она поняла, что возвращаться в тайную комнату не следует, развернулась и пошла к метро.

Почему-то всплыли в памяти слова: «тривиальное и пошлое – не область поэта. Яркое, выдающиеся, гротескное – таков предмет изучения поэта. Индивидуальное и величественное – вот его действительность» [3] Виктор Гюго. .

– Непременно после работы зайду в Собор Парижской Богоматери, чтобы увидеть индивидуальное и величественное, – решила Катрин, вспомнив устрашающих горгулий на козырьке крыши и воздушную изящность архитектурных форм лучистой готики. – Зайду и еще раз поразмышляю о том, что весь мир – это система противоборствующих сил, что вечная борьба завершается вознесением, поэтому так велико стремление человечества вверх. И мое стремление на крышу из той же области. Как и романтикам восемнадцатого века, мне хочется укрыться от повседневности в объятиях ветра. Согреться от холодного человеколюбия под лучами солнца. Расплакаться слезами дождя и обрадоваться вместе с радугой, перекинутой к тому, кто воспринимает этот мир так же, принимает его красоту, может расслышать в птичьем щебетании восторженный гимн Творцу.