Константин Бальмонт - Будем как солнце. Книга символов

Во все оттенки вторглась желтизна,

Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,

Он — бледный труп, и бледный труп — она.

Но не в любви единой откровенье,

Изобразим убийство и мечту,

Багряность маков, алый блеск забвенья.

Захватим сновиденья налету,

Замкнем их в наши белые полотна,

Войну как сон, и сон как красоту.

Но красный цвет нам служит неохотно,

Встают цветы, красивые на вид,

Ложатся трупы, так правдиво-плотно,—

Но вспыхнет день, и нас разоблачит,

Осенний желтоцвет вольется в алость

И прочь жизнеподобие умчит.

На всем мелькнет убогая усталость,

В оттенках — полуглупый смех шута,

В движеньях — неумелость, запоздалость.

Во всем нам изменяет красота,

Везде мы попадаем в паутину,

Мы поздние, в чьем сердце—пустота.

Отбросим же фальшивую картину,

Неверны мы друг другу навсегда,

Как в разореньи слуги господину.

Мой succubus, что ж делать нам тогда?

Теперь-то и подвластны нам стихии,

Земля, огонь, и воздух, и вода.

Мы поняли запреты роковые,

Так вступим в царство верных двух тонов.

Нам черный с белым — вестники живые.

И днем и ночью — в них правдивость снов,

В одном всех красок скрытое убранство,

В другом — вся отрешенность от цветов.

Как странно их немое постоянство,

Как рвутся черно-белые цветы,

Отсюда—в междузвездное пространство.

Там дышит идеальность черноты,

Здесь—втайне—-блеск оттенков беспредельных,

И слышен гимн двух гениев мечты:

«Как жадным душам двух врагов смертельных,

Как любящим, в чьем сердце глубина,

Как бешенству двух линий параллельных,—

Для встречи бесконечность нам нужна».

Волшебный час вечерней тишины,

Исполненный невидимых внушений,

В моей душе расцвечивает сны.

В вечерних водах много отражений,

В них дышит Солнце, ветви, облака,

Немые знаки зреющих решений.

А между тем широкая река

Стремит вперед свободное теченье,

Своею скрытой жизнью глубока.

Минувшие незнанья и мученья

Мерцают бледнолицею толпой,

И я к ним полон странного влеченья.

Мне снится сумрак бледно-голубой,

Мне снятся дни невинности воздушной,

Когда я не был — для других — судьбой.

Теперь, толпою властвуя послушной,

Я для нее — палач и божество,

Картинность дум — в их смене равнодушной.

Но не всегда для сердца моего

Был так отвратен образ человека,

Не вечно сердце было так мертво.

Мыслитель, соблазнитель, и калека,

Я более не полюблю людей,

Хотя бы прожил век Мельхиседека.

О, светлый май, с блаженством без страстей!

О, ландыши, с их свежестью истомной!

О, воздух утра, воздух-чародей!

Усадьба. Сад с беседкою укромной.

Безгрешные деревья и цветы.

Луна весны в лазури полутемной.

Все памятно. Но Гений Красоты

С Колдуньей Знанья, страшные два духа,

Закляли сон младенческой мечты.

Колдунья Знанья, жадная старуха,

Дух Красоты, неуловимый змей,

Шептали что-то вкрадчиво и глухо.

И проклял я невинность первых дней,

И проходя уклонными путями,

Вкусил всего, чтоб все постичь ясней.

Миры, века — насыщены страстями.

Ты хочешь быть бессмертным, мировым?

Промчись, как гром, с пожаром и с дождями.

Восторжествуй над мертвым и живым,

Люби себя — бездонно, ненасытно,

Пусть будет символ твой — огонь и дым.

В борьбе стихий содружество их слитно,

Соедини их двойственность в себе,

И будет тень твоя в веках гранитна.

Поняв Судьбу, я равен стал Судьбе,

В моей душе равны лучи и тени,

И я молюсь—покою и борьбе.

Но все ж балкон и ветхие ступени

Милее мне, чем пышность гордых снов,

И я миры отдам за куст сирени.

Порой-порой! весь мир так свеж и нов,

И все влечет, все близко без изъятья,

И свист стрижей, и звон колоколов,

Покой могил, незримые зачатья,

Печальный свет слабеющих лучей,

Правдивость слов молитвы и проклятья,—

О, все поет и блещет как ручей,

И сладко знать, что ты как звон мгновенья,

Что ты живешь, но ты ничей, ничей

Объятый безызмерностью забвенья,

Ты святость и преступность победил,

В блаженстве мирового единенья.

Туман лугов, как тихий дым кадил,

Встает хвалой гармонии безбрежной,

И смыслы слов ясней в словах светил

Какой восторг — вернуться к грусти нежной,

Скорбеть, как полусломанный цветок,

В сознании печали безнадежной.

Я счастлив, грустен, светел, одинок,

Я тень в воде, отброшенная ивой,

Я целен весь, иным я быть не мог.

Не так ли предок мои вольнолюбивый,

Ниспавший светоч ангельских систем,

Проникся вдруг печальностью красивой,—

Когда, войдя лукавостью в Эдем,

Он поразился блеском мирозданья,

И замер, светел, холоден, и нем.

О, свет вечерний! Позднее страданье!

Как выступы седых прибрежных скал

Источены повторногтью прилива,

Что столько раз враждебно набегал,—

В моей душе, где было все красиво,

Изменены заветные черты,

В ней многое как бы ответно криво.

Из царства вневременной темноты

К нам рвутся извращенные мечтанья,

Во всем величьи дикой наготы.

Побыть в стихийной вспышке возрастанья,

Глядеть, как пенно высится вода,

Понять, что хаос — утро мирозданья!

Быть может, не вернется никогда

Вот эта радость дум о необычном,

Хоть ропот волн о них поет всегда.

И сладко встать высоко над привычным,

Соделаться — велением Судьбы —

К своей судьбе стихийно-безразличным.

Но что мы можем, бледные рабы!

Набег страстей шатнулся, отступает,

Как войско, вняв отбойный зов трубы.

Волна, достигши высшего, вскипает,

Меняет цвет зелено-голубой,

Ломается, блестит, и погибает.

Отпрянул неустойчивый прибой;

Бежит назад в безбрежные пустыни,

Чтоб в новый миг затеять новый бой.

И так же ветер, с первых дней доныне

Таящийся в горах с их влажной тьмой,

На краткий миг бросает их твердыни,—

Промчит грозу равниною немой,

Случайно изумит людей циклоном,

И вновь спешит, к ущельям гор, домой.

А я иным покорствую законам,

По воле изменяться мне нельзя,

Я камень скал, с их вынужденным стоном.

Во мне блуждают отклики, скользя,

Недвижно я меняюсь, еле зримо,

А если двинусь — гибелью грозя.

Бледнеет все, бежит неудержимо,

Измены дней отпечатлели след,

Все тени мира здесь проходят мимо,

Но в смене волн для камня счастья нет.

Закрыв глаза, я слушаю безгласно,

Как гаснет шум смолкающего дня,

В моей душе торжественно и ясно.

Последний свет закатного огня,

В окно входя цветною полосою,

Ласкательно баюкает меня.

Опустошенный творческой грозою,