Яна Джин - Неизбежное

или осколком зеркала. И в зеркале ещё окно
разбитое — кроме лица пропитого — отражено;
вино разлитое в стакан; останки старых странных снов,
которые вам не дано связать во что-нибудь одно…
А утром — тишина сквозная.
И продолженье тишины.
Жизнь это то, что остаётся, когда её покинут сны
и всё, что никакому глазу пока ни разу разглядеть
не довелось, — одну лишь фразу, начертанную посередь
невидимой стены рукой невидимой, — пророчество:
«О, чем теснее в мире, тем сквознее одиночество!»
Значенье этих вещих слов значительнее в тишине:
ни среди этих тесных стен, ни в целом здании, ни вне, —
среди вещей, живых созданий или приснившихся во сне, —
никто не ваш, ничто не ваше. И не по чьей-либо вине —
как в гробе или как в утробе, вам тесно тут, нигде вам не
найти родной души…
…она — в иной, проклятой, стороне
полей могильных. За чертой, что отсекла чертополох, —
тех, кто, увы, искали смерть, — от тех, кого, увы, врасплох
она застигла, кто успели воскликнуть только «ох». Как вздох
зелёный, стелется над ними приглаженный и сытый мох…
Но на поля самоубийц за ровной чередой могил
никто ни вздоха, ни молитвы, ни цветов не приносил.
Трава истлела в жёлтый прах, а чёрный эвкалипт иссох —
отсутствие страданий, страха, примет каких-либо эпох,
присутствие чего уж нет, что есть необозначенность,
несвязанность, нейтральность, пустота, истраченность…
Улёгся бугорок печали в равнину из песчаных крох.
Улёгся и в мозгу бугристом крепчавший в нём переполох…
Увы, улёгшаяся смута и отступившая тоска
есть зрелость.
Зрелость — спячка духа,
оструганного, как доска
глухая. Зрелость — глухость слуха
к тому, что громче шёпота.
Она — незримое для глаз, неслышное для уха
сплошное разрушение-разруха
всего и вся. Не разрушенье, — больше: раскрошенье.
Схождение камней в песок. Исчезновенье
в пустыне голой, где ни тени, ни плетени,
где вы, увы, — деталь чужого сна,
освободившаяся от сплетений
с любой другой. Им всем — одна цена.
Цена песка в песках, где выживает-длится
Одна лишь скука, дьявол чёрнолицый,
кому, как вам уже, на всё, что мнётся
и движется, смотреть не хочется.
В колодце
воды немнущаяся гладь, спокойствие песчинок
в песках безветренных — вот образцы картинок
в виньетках из сплошного завывания сурдинок…
Сплошная скука и отсутствие сплошное формы…
Сгущение бесформенности как формальной нормы…
Сгущение присутствия затишья перед штормом…
Не только шторма, — не случится даже ряби на душе,
как не случилось не родиться тому, что родилось уже.
Случится с вами что случается с предметами в музее,
что происходит ежедневно в Риме с Колизеем:
глухое, как зубная боль, сознанье непричастности
к самим себе во времени; как в целом, так и в частности;
невольное, как сон, желанье не присутствовать
при том, как беспробудно засыпает суть твоя.
И как руины Колизея с новой в Риме улицей,
слова вчерашние сегодня больше не рифмуются.
Лицо у вас — и то покинуло границы своего овала.
Осталось подвести итог утратам — и начать сначала.
С руин начать теперь. С развалин. С того начать, что в вас
осталось…
Но есть ли слово в словарях назвать что вы утратили?
Любое слово — это цепь поводыря-предателя,
смыкающая личное с безличным знаменателем,
а всё наличное — со временем, которого не стало…
Как называть, к примеру, чувство, от которого устала
змея стареющая, — чувство, будто ей недоставало
чего-то главного, когда из логова её, завала,
без жала своего в не-свой, небесно-синий, мир сбежала,
в котором сбросила личину и начала себя с начала?
Любое слово есть название того, что перестало
существовать. И не назвать-не выразить утрату словом,
поскольку слово суть само — утрата; дом, в котором
живёт не тот, кто в нём живёт; оно — пустая кожура
змеи, которая покинула её ещё вчера
и унесла с собой помимо тайны своего шипенья
необъяснённую свою премудрость перевоплощенья…
Итак — на полосе запретной, на кладбище самоубийц,
на острове, у мёртвых вод или у красных, у границ
Востока с Западом, среди иссохших медуниц, мокриц
издохших, среди птиц, клюющих землю из крупиц
песка могильного, на землю вы теперь ложитесь ниц
и льнёте к раковине хрупкой, подобной скорлупе яиц:
не шум морской, не гул, не звуки, слышанные ранее, —
беззвучное вы слышите внутри неё рыдание.
И замираете, боясь не смерти, — умирания…
Того боитесь, что того, что с вами происходит,
вы не боитесь, ибо то, что вместе с вами ходит —
не ваша тень; чужая. И что вы, увы, не вы:
что плечи ваши, но кочан не-вашей головы
на них качается; причём, её уже изгрызли
совсем чудные, не её, и чуждые ей мысли.
Куда теперь?
Утративший не чувствует утраты.
Куда — когда к крестам прибили номерок палаты
или какой-нибудь иной полезный указатель —
куда и как; когда и кто; что впереди и сзади?
Куда — когда годам удастся вас в комочек глины
скатать и сразу же втоптать вас в ваши же руины?
Куда — когда к самим себе, как блядь к своей панели,
привязаны привычками вы; если почернели,
сопрели эвкалипты все уже весной, в апреле?
Куда же как не в прошлое? Но в чьё? Неужто ваше?
Оно уже ничьё. Не ваше. И ничуть ни краше,
ни хуже будущего. Будущее — тоже никому
принадлежать не может. Так же и ему
ничто в вас не принадлежит. Но к прошлому лежит
душа, поскольку в нём сидит прекрасный паразит
забывчивости: память вас однажды поразит
не-вспоминанием того начального пророчества,
что ваша участь на земле — сквозное одиночество…
Но и тогда на той, запретной,
презрев запреты, на заре,
склонившись над змеино-чёрной,
в завале сорных трав, норе,
вы будете вещать не ей, змее, сбежавшей в голубое, —
себе. Ведь именно к себе оно — послание любое.
Вы скажете ей:
Я, как ты, как заповедная змея,
не на Востоке родилась и не на Западе, — в краях,
где эти близнецы-глупцы сцепились в неурочный час,
оставив по себе рубцы, — страну, которую б сейчас
я не покинула: к чему? Покинув что-то в первый раз,
вы ни к чему уже не сможете приладить верный глаз.
Но я покинула давно. И не покинуть не могла.
Как ящерица, сбросив шкуру, я ускользнула-убегла,
хотя в краю том, как в раю, тепло и редко холодит —
не чаще, чем земля любая не-злого мудреца родит,
но реже, чем мудрец не-добрый ахинею городит…
Ещё примета: в том краю воюют чаще, чем ваяют,
но хужу, чем судьбу свою с рифмованной строкой сверяют.
Тaм больше слов, а в них слогов, чем тут и в той же Палестине,
но как и в ней, по всей стране — ни статуи. И пахнет дыней.
И вся страна испещрена, как мозг, петлями переулков,
где каждый шаг звенит в ушах петлистых колокольным звуком.
И каждый день длиннее тень ложится от руин-развалин.
Вечерний звон про день-урон докладывает запевале,
чей баритон хоральный стон поднимет ночью, кaк пиалы,
нацеженные не вином, — виной, молитвой и печалью…
Молитвою за тех, кто на рассвете ускользнут,
забыв свои истоки и завещанный маршрут,
за тех, кто нарастили вторую кожуру,
за их невозвращенье в ту нору,
в которой нескончаемая скука
чередоваться может только с мукой…
Читать дальше