Яна Джин - Неприкаянность

Печаль?
Скорей — прозрение несёт мне разделение.
А время… Люди лгут, что время лечит.
Скорей — калечит:
вышибает глаз копытом, —
нехваткой лжи, которая забыта,
избытком истины, которая груба…
И — в ужасе скорёжена губа.
Когда о нас я вспомню, — «всё же»
куда-то сразу исчезает.
А в горле бес стучит — похоже,
наружу просится. И истязает.
Скорей — мы вместе на блядей
похожи были: наше рвение
пустое править и парить — презрения
достойно.
Я и рада разделению.
Ты — тот, чья суть заполнена тобой —
не мог смириться с сутью голубой
окраски. Той, что всюду стелется,
не собирается, не делится.
Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами —
и грязью потекла она, покрытая снегами.
И всё же, всё же — я молюсь, чтобы болей
тебе не ведать.
И чтобы страх не одолел
тебя, и — беды.
Хоть непорочность и моей душе чужда:
в мучениях спасается всегда.
Но если мне подходят те упрёки,
что я жестока и слова мои жестоки,
поскольку мщу, как мстят сентиментальные
и чокнутые рифмоплёты, — и так далее…
На это нечем отвечать помимо
того, что, хоть и уязвима
душа моя, мой мозг не даст забыть:
поэзия — не средство быть
глупицей, бормоча слова сусальные.
А что касается догадки, что душа,
хоть уязвима, но непостоянна,
как кувыркающийся мозг внутри Ивана
тряпичного, — догадка эта и гроша
не стоит. Нет: она, моя душа,
давно отяжелела, словно шар
внутри того порожнего болвана.
Глаза мои налились пустотой
от созерцания сплошных дождей, мертвящих
любые краски кроме серой, — той,
что облекла меня тоскою полой, вящей,
непреходящей, не переходящей
ни в боль, ни в горе, ни в печаль.
Лишь — в разделение.
И мне — не жаль…
Итак, я оставляю эту кучу
подлейших слов тебе, — подлейшее письмо,
как доказательство того, что мир — дерьмо,
и мы с тобой его не лучше.

Какая же зима была!
Такая голая! Глухая.
И — ни единого намёка
на теплоту, неодинокость.
Опять была, —
не повториться, как бывало, не смогла.
И, как бывало, не нашла она у времени угла,
где б наконец спаслась от непреложной смены
времён. От непреложности измены.
Моим друзьям, не удалось и им
спастись — в отличие от предыдущих зим.
Один — в окно. Дерзнул упасть он
в небытие. (Индус из касты
так падает.) В паденьи веру
утратил, будто смерть — преддверье
в иную жизнь… Другой — аорту
себе рассёк. Она аккорду
тому билась не в такт, что гордо
зовут порядком в наши дни,
забыв, что грязному эскорту
сие занятье, жизнь, сродни…
Вот и напомнили они.
Какое лето было! В это лето
забылось даже — что такое это.
Мыслишки, — приставучие, как кнопки,
кололись больно в черепной коробке.
Ночами листья изумрудной кроны
пытали зренье чернотой вороньей,
и горизонт размылся, как граница
меж пустотой и тем, что в ней хранится.
О, что была за осень!
В эту осень
меня сомнений искусали осы.
Я перестала верить слову,
стала — звукам.
Лесным, морским, несогласованным
друг с другом.
Я разучилась разговаривать, —
шептала
одну молитву:
чтоб святого больше стало.
О, что за год случился, что за год!
Не удивительный, — наоборот.
Ни радости особой и ни краха:
привычный корм из мелких страхов.
Весна, — и та пришла в обычной маске:
пошлейшие, шумливейшие краски.
Как в уличной толпе, сплошной и длинной.
Как в оперении павлина.
И, как положено, осталось сделать так:
сказаться трупом, неспособным сжать кулак,
которому положено крушить витрину,
за коей — ложь одна… Ей жить, не сгинуть.

Пифагорейцы, право слово, были правы:
всё, повторяясь, возвращается на круги.
Во всей истории земной — ни капли правды.
Ни капли правды. Лишь одни пустые звуки.
И темнота. И боль потерь. И только снится
вам искра света вдалеке, в конце туннеля.
Мне свет не нужен. Я люблю свою темницу
во глубине своей разобранной постели.
А я не чувствую уже, как говорится,
ни блеска боли, ни её пустого глянца.
Наверно, я могла бы просто притвориться.
Но мне наскучило бы просто притворяться.
Достать бутылку из буфета, жахнуть водки,
да сжечь нутро своё. Да так ему и надо,
покуда в цирке бытия гуляют волки,
изображая на арене клоунаду.
На самом деле — только шок, и только драмы.
И тридцать сребрянников — стоимость билета.
На самом деле не дала бы я ни драхмы
за эти ужасы, за представленье это,
за этот быт, давно оглохший, словно вата,
и разукрашенный, как ряженый на святки.
И мы валяемся в сверкающих кроватях,
как псы бездомные — на загородной свалке.
И жизнь болтается, как бабье коромысло
с пустыми вёдрами. И на своей постели
я раньше плакала — теперь не вижу смысла,
теперь глаза мои, как вёдра, опустели.
А что мне плакать? Что не так ложится карта?
Хотели пику, а в итоге вышла трефа?
Дорога — блеф. И наша жизнь уже — поката.
Но мы на многое готовы ради блефа.
Найти жилище посоветовали люди,
но на дальнейшее не выдали мне чека.
Я буду жить в канализационном люке.
Но независимо. Но абсолютно честно
глядеть в пустые и бессмысленные зенки
разящей правде, под ножом её не охнув.
Лишь опущусь на обездоленную землю
и, в худшем случае, как нищенка, подохну,
чуть преждевременно, немного раньше срока,
открыв грядущему пустеющие вены.
И — без истерики. И не судите строго.
Мой слог — безжалостный, зато предельно верный.
К тому же ночь бежит, как вспугнутые мыши.
К тому же я могу, поддавшись вою ветра,
приговорить к расстрелу собственные мысли,
размазав душу по полотнищу рассвета.

В Америке скупленной,
в России ли сгубленной
что всё ещё дышит,
то душит — и ближе,
короче, как выдох
прощальный калеки,
ложится твой взгляд,
пробившись сквозь веки.
Так легче тащить ему
близкие сцены
в тебя и сжигать их
в тебе, как в геенне —
язычника. Жги их
сама без следа:
бесцветная краска
зальёт, как всегда,
лицо твоё. Выдай
её, как Его
выдали. Скажут:
Страдала, но вот
спаслась бы, когда бы молилась… Опять!
Вы, раболепных паломников рать,
попробуйте лучше сомненья изъять,
свежесть зелёную аду придать!
Вы, перенявшие нетерпимость
у Верховного Пилигрима,
который, рифмуясь со словом «рок»,
лишил меня всего, что смог!
И ты, их Бог, ничего кроме ада
не сотворивший поныне! Мне
всё, что осталось, —
к железной стене
его прирасти. И ежели Ты
пошлёшь ко мне в приступе доброты
любимого Сына: все, мол, грешны,
прости же Отца… Я от этой стены —
ни шагу теперь! …Пусть Он воскрес
в день воскресенья пасхального, бес —
светный и серый, — послушай: днесь
нечего мне молить у небес.