Евгений Клюев - Зелёная земля

порождать универсумы, строить памятники вдоль границы

и лишаться их без сожаленья – пожав плечами.

Записка восемнадцатая,

пастору

Ни на ты, ни по имени не получится обратиться:

я на ты и по имени и так уж со всей страною.

Лучше так: Herr Olsen, весёлая чёрная птица,

Вам, я вижу, никак не наскучит играть со мною!

Вы всё пишете мелом на досках свои странные числа,

но и я не дремлю: тоже, стало быть, соображаю:

что-то Вы замышляете, с числами дело нечисто -

я слагаю их, вычитаю, делю и перемножаю.

Под присмотром летящего над головой корвета

оперирую мерами то ли ёмкости, то ли веса…

К сожалению, Вы никогда не указываете ответа -

так что, кто из нас выиграл, мне неизвестно.

Между тем прихожане, равнодушные к Вашему мелу,

только бегло взглянув на безупречные начертанья,

что-то тихо поют – «Himlens Morgenr0de», к примеру -

непонятно когда записывая и считая!

Но во мне Вы, пожалуй, можете не сомневаться:

я-то знаю, зачем человеку даётся цифра!

И меня не сбивает с толку Ваше коварство:

я почти уже знаю, где ключик от этого шифра.

Кстати (Вы замечали?) весна здесь похожа на осень:

так же ветер гудит – всё на той же отважной ноте…

Извините, но вскорости я Вас пойму, Herr Olsen,

даже если меня Вы к этому времени не поймёте.

Вы вчера вдруг сказали в присутствии прочей паствы,

что я, вроде бы, сделан из другого какого-то теста,

что Ваш долг – мне помочь… А вот это напрасно,

ибо долг Ваш – доиграть свою партию честно.

Записка девятнадцатая,

моему покойному учителю

На ответ не надеюсь – и правильно, что не надеюсь.

Не к пространству пишу, а ко времени… да и не ко времени тоже!

А к тому, что давно себя чувствую как индеец -

и готов откликаться на какое-нибудь «привет, краснокожий!»

Уникальность индивида, доведённая до абсурда,

завершается, как правило, гибелью индивида.

Вот прекрасный пример: безобиднейшая простуда -

и тебя уже нет, ни как рода и ни как вида.

Растворяется и всё то, чему тебя обучали, -

только очень немногое выпадает в осадок

в виде памяти, беспокоящей твоих близких ночами:

пара-тройка деталей – умилительных, но досадных.

Мы наследуем несколько вредных привычек,

речевых оборотов да перстень – правда, перстень что надо:

он готов нам служить самой лучшей из тайных отмычек,

но – бездействует, по причине отсутствия клада.

Все же прочие ценности обычно получают другие,

своевременно пришедшие на опустевшее место:

старые и новые боги, а также богини -

впрочем, нам это всё уже очень неинтересно.

Приговор их в наш адрес таков: «Прямо как младенец!»

А хотелось бы: «…как индеец!» – но тоже славно.

Постепенно толпа скорбящих заметно редеет,

и заметно холодеет одинокая настольная лампа.

…год назад принесённый цветок, разумеется, уже высох,

но кустарник у изголовья так и стоит – зелёный,

о ту пору, когда ученик Ваш, под свист бледнолицых,

забирается глубже и глубже на дно каньона.

Записка двадцатая,

мусорщику

Завтра вторник, но Вы прибудете слишком рано:

к половине восьмого мне ещё едва ли удастся

оторвать конструкцию, именуемую мною, от дивана -

для того чтобы просто поприветствовать Вас по-датски.

Семь мешков с мусором объясняются очень просто:

я решил разобраться со всем, что понацарапал!

Так что стопки бумаг были выстроены по росту

и одним обобщённым движением сброшены на пол.

Я оставил себе лишь тетрадь моих детских рисунков:

пять собак, пара кошек, три груши на блюде

и – шедевр, за которым однажды меня застукав,

мама тихо спросила: «Чем же заняты эти люди?»

Эти люди любят друг друга, как теперь бы мы понимали,

то есть просто летят по небу (см. у Шагала).

Но тогда-то я не решился объяснять это маме,

а теперь уже поздно, да и охота пропала.

Остальное… – пусть остаётся в Вашем архиве:

это только слова, напечатанные на бумаге.

Их особенность в том, что они всегда не такие,

каковые нужны мне – в песне, повести или романе.

Песня, повесть, роман, как я думаю, – в идеале -

не должны содержать вообще ни единого слова,

для того чтобы их точно и правильно понимали

и хотели бы обращаться к ним снова и снова.

Раньше я собирался опубликовать отсюда хоть что-то

или, может быть, разослать – по друзьям, по знакомым…

Сожалею, что доставил Вам столько лишней работы,

но не жечь же всё это теперь! Разве вместе с домом…

Записка двадцать первая,

Сумасшедшему Японцу

Я, признаться, всё время пытаюсь припомнить

престарелую фразу «…чтоб словам было тесно» -

и вот думаю: будь я Сумасшедший Японец -

как бы это отразилось на качестве текста?

Текст бы стал, разумеется, короче и суше

и забыл о подробностях текущего мига:

слишком уж мала эта баночка туши,

слишком уж дорога эта рисовая бумага!

Ну а всё, что я тут топором моим высек,

так и будет выглядеть безнадёжно громоздко,

потому что… немыслимо много зависит

от особенностей и характера производства.

Тут проблема не в том, что не хочешь или не можешь

разместить себя в строчках – лапидарных и ясных:

иероглифы просто не пишутся наотмашь

и хорошие вещи не делаются наспех.

Приготовить все кисти важней, чем все мысли,

ибо кисти гораздо надёжней в работе.

(Мысли тоже бывают надёжными, если

не бросают тебя на первом же повороте.)

А когда уже всё в конце концов наготове,

нет ни в чём недостатка, но ничто и не лишне -

можно дать себе время побездельничать в слове

и устроить трёхстишье как маленькое затишье.

Я же вынужден до бесконечности продолжать мою повесть

на тетрадной бумаге – в помарках, словно в заплатах!

Так что… шлю Вам привет, дорогой Сумасшедший Японец,

с сожаленьем о том, что мы с Вами в разных палатах.

Записка двадцать вторая,

alterego

Ну, привет… так сказать! За окном плодоносит пальма,

у порога – кокос в предчувствии летнего снега.

Всё равно я давно существую лишь виртуально -

так что самое время написать к тебе, alter ego.

Чем ты занят, не знаю. Но думаю, кропаешь вирши:

только глупости на уме, не сочти за дерзость!

И смеется Всевысший, над тетрадью твоей нависший,

и разводит руками: дескать, что я могу поделать?

Он, конечно же, прав, ибо ты, как всегда упрямясь,

не желаешь ничьей опеки – хоть и оттуда.

Ибо всё, что ты любишь, – лишь эта горькая примесь,

посторонняя примесь к хорошо знакомому блюду.

И, когда наша жизнь, в сотый раз мимо нас маяча

то с кошёлкой пустой, то с песнею пионерской,

говорит: «Это так», – ты кричишь ей вослед: «Иначе!» -