Евгений Клюев - Зелёная земля

Ведь для этого надо, чтоб в пустом моём мире,

например, завелись бы сестры и братья,

каковых, к сожалению, нет и в помине.

Но – сестра моя! Может, ты всё-таки вспомнишь,

как мы вместе с тобой не росли в одном доме

и поэтому вдруг поспешишь мне на помощь -

со свечою на узкой дрожащей ладони.

И пойду я на свет – на далёкий, на одинокий,

на волшебную палочку, на стеариновый стержень,

я пойду по воде – и сухими останутся ноги,

потому что вода меня держит… свеча меня держит.

И приду я однажды, появившись прямо из моря,

ибо мы, мотыльки, такие уж люди и птицы:

время наше – прямое, и пространство наше – прямое,

как последняя шутка умирающего в больнице.

Не имея на памяти общих шалостей и экзекуций,

присягаю – с упорством шалопая и дуралея:

две последние параллели однажды пересекутся -

утомившись от роли двух единственных параллелей.

И… сестра моя! Я предстану перед тобою

семилетним оболтусом – с сеткою апельсинов

и с разбитой в последней уличной драке губою -

чтоб упасть на плечо твоё, вдруг обессилев.

Записка двадцать восьмая,

фортуне

Очень глупо, что мы всё никак не можем договориться

где-нибудь в ресторанчике в Оденсе, с глазу на глаз,

за какой-нибудь сложной пиццей (Вам нравится пицца?),

за бокалом-другим божоле… простите за наглость!

Я бы вам рассказал, как живу, – Вы пришли бы в ужас…

кстати, попросту рассказал бы – ни полслова упрёка:

дескать, мог бы и справиться, несколько поднатужась,

да не знаю, как подступиться, с какого бока.

Вы б заметили, что наслышаны о моих победах -

я б стоял наготове со списком моих поражений:

ибо всё, за что ни возьмусь, – ни так и ни эдак,

и любая победа есть только залп оружейный.

Вы б сравнили с моею жизнью другие жизни,

искалеченные лагерями и рудниками -

как случалось при коммунизме или фашизме.

Я сказал бы: «Кошмар какой…» – и развёл руками.

А потом подоспели бы фрукты, мороженое и кофе -

Вы сказали бы: «Крон четыреста, не иначе», -

я ответил бы: «Пустяки, это дело такое…», -

заплатил бы пятьсот – не взяв, разумеется, сдачи.

Разговор бы, наверное, происходил на латыни,

я бы плохо справлялся (как будет «залп оружейный»?)…

Под конец бы Вы, как оно и положено фортуне,

научили б меня паре-тройке устойчивых выражений.

Возвращаясь, я бы долго раздумывал над происшедшим

и о том, как дожить теперь до конца недели.

А потом, ощущая себя окончательно сумасшедшим,

улыбнулся бы и сказал: «Хорошо посидели».

Записка двадцать девятая,

Пуле-дуре

Был вчера в поликлинике. После небольшой перебранки

вдруг подумал, что жизнь – слишком долгая процедура.

Потому и пишу к Вам (на каком-то больничном бланке),

Ваша Тёмная Светлость, досточтимая Пуля-дура.

Собеседник не должен быть умным: чем он умнее,

тем он более неразговорчив как собеседник.

Я ценю в Вас головокружительное Ваше уменье

тараторить без умолку – и умертвить напоследок!

Потому что слишком многие интересные разговоры

вообще не имеют ощутительного финала.

Ну а с Вами всё честно – включая окончание грозовое,

с отключеньем, фактически, воспринимающего канала.

Это здорово – как-нибудь насмерть наговориться

и уже никогда не вернуться к любимой теме,

и уже не очнуться – ни дома, ни в местной больнице,

разве лет через двести – в совсем постороннем теле.

И – поскольку жизнь всё равно даётся в рассрочку

(а наличными было бы и не оплатить, пожалуй!) -

надо где-нибудь загодя в мыслях поставить точку

и держать её про запас на всякий пожарный.

Но, пока ты ищешь свой ключик, как Буратино,

под чужими замысловатыми небесами,

просто помни: тебя давно уже закрутила

одна дура с голубыми глазами и волосами…

Приношу извиненья за аналогию в последней фразе,

но Мальвина – такая красотка и почти святая!

Вот… а бланк мой исписан до полного безобразья,

так что – до скорого, как говорится, свиданья.

Записка тридцатая,

Иванову-Петрову-Сидорову

Дорогой Иванов-Петров-Сидоров, взятые в целом

(как одно отвлечённое – в частности и от меня – понятье)!

Находясь постоянно под неусыпным Вашим прицелом,

я устал, если честно, опасаться и обороняться

и иду прямиком: так, я слышал, идут на зверя -

или нет, на ловца… я не помню, в каком порядке, -

просто с целью признаться, не особенно лицемеря,

что все взятки с меня, извините, гладки

и что Вы надоели мне со своим угломером

(о котором я знаю одно: угломер – не лютня).

Я – с моими углами – не служу никаким примером,

ибо я тот, кто Вам не нравится, – абсолютно.

Что я скроен не так – это, в общем, давно понятно.

Это надо признать и оставить меня в покое.

Потому что… даже если на солнце бывают пятна,

то уж я далеко не солнце и всё такое.

Я пишу к Вам конкретно затем, чтобы Вы отныне

не включали овцы паршивой в понятье стада

и, махнувши рукой («ох-уж-эти-горе-портные!»),

обратились к другим, кто скроен и сшит как надо.

Я же стану гулять где-нибудь совсем на отшибе,

поменяв и страну, и язык… вообще – наружность,

утешаясь тем, что меня скроили и сшили

так, что здесь это никого не приводит в ужас.

Вот и кончим войну по-хорошему: уговором

никогда не ходить по одним и тем же дорогам.

И, когда Вы опять соберёте свой страшный кворум,

я исчезну куда-нибудь – под неблаговидным предлогом.

Записка тридцать первая,

Глупому Фредерику

Мой товарищ и друг из местной одной поговорки,

вот решил: напишу, на обёртке от шоколада.

Я не знаю, как ты (хоть и помню твой опыт горький!),

только я-то совсем уже… скажем, не так, как надо.

Времена, понимаешь ли вот… не из самых лучших:

ко двору не хожу – изучаю одни задворки.

Очень плохо быть глупым: сужу по себе, голубчик,

я и сам существую только где-нибудь в поговорке!

Поговорка, конечно, другая (но, по секрету

говоря, что одна – что другая… неважно, в общем!)…

Надо просто признать: нас с тобою на свете нету,

даже если, допустим, мы ропщем. Но мы не ропщем -

мы живём на устах у знакомых и незнакомых,

и такое фольклорное, я бы сказал, бытованье -

даже меньше, чем жизнь каких-нибудь насекомых:

просто две пустоты, обозначенные словами,

две банальных цитаты, две глупости безотказных,

два легчайших намека на несовершенство массы,

чтобы масса, крепчая на кознях своих и казнях,

не позволила всей конструкции поломаться.

Шут не должность, Шут – имя, бубенчик один душевный,

задушевный такой бубенчик, совсем излишний -

никаких тебе государственных отношений,