Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

Последний человек их ждет в вершине мира,
их ждет в Калиновке надмирной.
Пока стреляют по мишеням,
собаки лают на сирени.

Правнук Татьяны Николаевны босой
жрет яблоки, а косточки плюет,
идет, задергивает чернозёмом небосвод,
рукой улитку на заборе обнимает.

И видит Минин своего коня,
Пожарский круп ему лобзает,
видение сие мы на мизинце помещаем.

Летучий призрак корабля с командой
без боя двигался в пространстве,
штурвал вращал Олег славянский,
без глаз стоит матрос на вахте.

«Эй, там на баке! Заедает якорь!
В селение-метро войдем под парусами,
бегите вверх по вантам, где вымпел трепыхает,
да бросьте трап, жирафа мы на борт пускаем».

Синеет небо между миром,
тем временем миндаль в метро зацвел.
Тем временем шаман Иван
у Рамы бубен отнимает,
копьем его он убивает
и в землю сада зарывает.

Письмо интерпретирует девица,
сидит в ногах поэта раненная львица,
тоскуют оба на постели у окна,
и ждет поэта в городе законная жена.

«Я женат уже тысячу лет.
Я письмо написал про ночное метро,
просидел я в кафе с содержанкой девицей,
я ласкал её грудь и мечтающий слиток цевницей».

Стрелец с обычной алебардой
подземным шагом подошел к Неве.
Кричали вороны в ночную чащу.
Час полночи поляну освещает.

На черном темно-синее прекрасно,
на небо голубь воспарил с гадюкою на шее,
а в это время небо кончилось,
остался только ясный август. Или счастье.

Корабль в плачах оставляет пристань,
на всех парах летят от берега стрекозы,
удила закусили ржавые на дне матросы,
горят глаза у странствующего Моисея тихо.

Я в кресло сел, смотрю в камин,
любуюсь фотографией настенной.
Выходит лучшая моя жена с лицом под маской Саломеи.

Луна, как сводница, воркует выше,
Земля плывет по следу будущих всевышних,
морские стекла отражают розовую пену дня,
на берегу повыше смрадных звезд труп лошади.

В каюте трепыхает телом Кришна,
в его глазах, раскрытых до пределов безобразия,
живёт еще один такой же Кришна,
только Ирод.

По курсу череп Николая-чудотворца,
под руку с ним царевна-лебедь умирает.
Тела и череп, превращённые в пораненную розу;
тень черепная умирает с Рождеством Христовым
и морозом.

Январь живет, как сивый мерин.
Она – ещё живая – допивает чашку кофе,
дожди зовут их в окна роем,
амуры из Уильяма им стелят на просторе.

Упала с неба черная настурция обмана,
дорога к Курску подвела Ивана,
рука раскрыла книгу библии Корана,
потом Иван упал на кости, завидев Дон Хуана.

Иван – есть правнук Татьяны Николаевны.
Великая княжна Татьяна Николаевна мертва,
её могила неизвестна нам.
И правнук плачет слезно.

Горит окно у памятника ночью,
морозные застыли города, по мостовой походкой рока
бредёт от Сретенки фантом пророка.
Художник под руку бредет с пророком,
мечтают вместе о своих квартирах,
о берегах песчаных океанов,
а после едут, взяв тиару, в подмосковный «Сетунь».
На занятые деньги тянут кьянти,
жизнь восхваляют и эпоху мантий.

Под облаком ночным танцуют пары,
у всех на лицах Арлекин и Сара,
а головы танцующих уже в отъехавшей карете.

Зима – природы бельэтаж.
В проходе яблоко горит пунцовым скосом,
у немогущего его поднять
горит в глазах забытая печаль —
печать призрения прозрения над «Штоссом».

1982.

И даже ты, мой дивный, чуткий сад
с плохою негою безликих встреч,
глаза налил мне кровью – странный раб.
Хочу я видеть, принесите свеч.

Умно и нежно ты меня растил,
душил, испытывая сердце мне,
я нем стал, зол, тебя в себе любил,
я позабыл, что я отдам тебе.

Зачем же ты вернулся в старый сад?
Зачем ты с тенью в воды погружен?
Молчанием не покоришь путь в ад,
зачем лежишь усталый и сражен?

О, слезы, где вы? Услады дайте.
И люди безраздельной красоты,
придите ради смерти и играйте,
оставьте мир свободный от игры.

И дайте мне последние глаза,
не вижу, не вижу света своего.
Хоть кто-нибудь. Кончается роса.
Помогите, ради бога своего.

1982.

Татьяне

В спине кобылы дама ржет устало,
из глаз глядит веселый, жесткий Яхве,
на локти голая Татьяна встала,
молитвой пух сожгла и вскрыла язву.

Водой наполню детское пространство,
мой меч засунется в еврейский сад,
проверит деву гоя христианством —
крик времени упал в живот и ад.

Эх, дом! Здесь все пропитано свободой,
свободой вольных оргий и безумств,
здесь сад сопокупляют небосводы,
здесь лжет тысячеликий бог Перун.

Я летом был, а осенью меня не стало.
Весенний клоун захлебнулся в славе;
хватаю время головой назад,
он, клоун, мертв, ожить он будет рад.

О, диво, видеть белую еврейку.
Сосок груди пою. Я-канарейка.

1982.

Я вновь вернулся в дряблый, влажный сад,
он месит воздух грязной бородой,
увидел странника, дрожит худой —
целует, липнет, мочит средний брат.

Ты Флоре врал, мешая кровь слезой,
но кровь текла из мелких, тихих ран;
ты слезы взял в луноседой раздан,
кот-мусульманин бил тебя лозой.

Зеленый свиток мчался пред тобой,
прикинувшись пантерой голубой,
ты побежал к пустынной колыбели,
и лебеди в груди твоей свистели.

Мулла, качая тело, пел о розе,
он добрый, как горилла, он в чалме,
целует землю, любит змея позу,
огромный он, гортанный Мохаммед.

1982.

Я под подушкой ожерелье диких крыс держу,
мне холодно и не тепло в туманном, тонком доме,
бывает жутко по утру найти в руке слезу,
я жалуюсь земле, приходят утренние гномы.

Зачем кровь портит гуманизм, зачем культура?
Пожалуй, трудно жить. Друзья мои, туман и кошка,
куда идти? Мужчина, ты в лесу, иду с лукошком,
купил билет, вожак я и создатель хора.

За ароматом яблок сада в рот влетит роса,
я выросший над временем, а дети без отца
с пустым желудком спят в девичьем доме вне забора;
приказывать святым нельзя, но женщине покорны.

1982.

– Ты знаешь это кто?
– Но у него женское лицо!