Владислав Дорофеев - Вечерник

Не хватает огня, я раскрою широкие створы,
и в ограде Кремля отыщу потайные затворы,
и прилипну, как вошь, к золотистым запяткам кареты,
стук копыт коренной ассонирует с посвистом ветра,
снег не тает в устах, обескровленных ложью измены,
Ленин в списке людей, разыгравших исчадие сцены,
отвратительный смысл, начиненных угрозами букв,
постигаешь, исполненный страхов и жертвенных мук,
труп не сгнивший, подобен немого укора расколу, —
на груди у меня он лежит, – не вздохнуть по канону, —
будто жаба, вскочившая утром на даче в тарелку,
и вскричала жена, и заплакали дочки в сопелку,
я расплавлю слезами сусальную Красную площадь,
и плешивого беса заставлю уйти, как бы корчась.

Развею пепел демонов, вмурованных в стене кирпичной,
и возопив, в молитве перейду на сталинскую личность,
от звезд рубиновых, что над Москвой, мне тошно на рассвете,
в моей блевотине страна и города, и реки, дети,
и предсказуема земля и, отторгая кости, пепел,
кровь черную исторгнет палачей, и нас охватит трепет,
в России поколеблена была основа бытия,
и лишь святых отцов бесстрашные страницы жития
дают возможность зажигать за трапезой, как звезды, свечи,
и ладан в храмах воскурять, и говорить простые речи,
снег легкий падает с утра, укутывая шалью плечи,
невнятный дворник очищает путь движеньем бесконечным,
и примиренные сердца под календарный окрик встречный
курантов бой на выходе из Спасской башни не калечит.

В сапогах за границы чужие ступаю привычно,
не считаю убитых, живых исповедую лично,
по холмам на коне я скачу и на танке въезжаю,
со звездою во лбу и крестом на груди побеждаю,
я в окопе из фляги трофейной коньяк распиваю,
и в крови я на улицах вражьих от ран истекаю,
я солдат, я стою со примкнутым штыком на посту,
разыграю судьбу и поставлю себя на конэ,
чуть ленясь, и на небо Европы безлично взирая,
страшный образ сердечной тоски я собою являю,
когда нечего больше истошно терпеть, я скучаю,
и тогда бессердечно насилую, пью и гуляю,
и бесстрашно воюю, постыдно и жутко страдая,
душу рву на куски, корень слов или снов обнажая.

Холодеющим взглядом я трогаю грудь и смеюсь,
кисеею прозрачной укроешь тоску ты и грусть,
голубые глаза потемнеют без солнца с небес,
черно-белое зрение давит, как жидкий свинец,
отвратительным холодом пахнут пустые слова,
грудь блистает сквозь черную ткань кисеи, как роса,
наступает река, обвивая, объятьями душит,
и от грез постижимых раскаянье мысленно сушит,
я мечтаю о женщине с правильным, сильным лицом,
и стучу по стене золотым мутноватым кольцом,
и ребенка милую, сажая в машину с крестом,
и снимаю рубашку ночную с бесчисленным дном,
и жену приголублю, и тайно в нее я влюблюсь,
к посеревшим губам сквозь металл и мороз прикоснусь.

Я хожу на работу сквозь снег столь привычный и долгий в лицо,
открывается дверь, лишь когда прокручу золотое кольцо,
по ступеням я в землю спешу вслед распятому ныне Христу,
мнится, Божию спину прямую я вижу в подземном миру,
Он уходит упорно туда, где толпятся фигуры из зла,
и томятся подобные Богу отцы из текстуры добра,
в воскресенье упорно выводит святых праотцев Он из ада —
под солёные стены метро, для последнего в жизни парада,
и, конечно, живых москвичей они встретят спешащих туда,
но увидят и тех, кто избегнет подземных мытарств и огня,
их немного здесь странствует в русской подземке сырой —
в синих, душных и грязных вагонах, сквозь мраморный город глухой,
остальным турникет с хрипотцой закрывает проем на бегу,
и как моль, всем своим существом мягко бьются в стекло на ветру.

Отвратительно пахнут живые тела атеистов,
бесы крошат их плоть, выполняя работу стилистов,
нестерпимо смердят животы их, и губы, и печень,
гной сочится из глаз и стекает с лица вниз на плечи,
я в чувствительном сне вижу тени пустые под утро,
шевелятся в толпе, лишь черты различаю их мутно,
обреченно живут покоренные люди земли,
со следами на шее вульгарной бесовской петли,
в ощущении неба сердца их сгорают, как свечи,
богоборцы идут на растопку в поганые печи,
после сна подойду к живописной рублевской иконе,
выдыхая молитву душа моя жалостно стонет,
на колени в халате меня в покаянье уронит,
и движением правой руки лоб смиренно расколет.

Я надеюсь дожить до порфиры и службы пасхальной,
я надеюсь воскреснуть однажды глаголом модальным,
а пока пост Великий меня возвратил в яйцеклетку,
очищая грехи, как вареную чистят креветку,
от страдания, страха и боли, почти что я спятил,
весь теперь состою из магически правильных вмятин,
умираю, как гриб, и в такую же меру живу,
меня давит к земле, там внутри я опять оживу,
нож стальной я воткну выше плеч, глубоко, как смогэ,
я червивую глотку свою и язык отделю,
обнаженную правую руку затем отрублю,
постепенно всю кожу и мясо с нее я сниму,
кости пальцев железным крестом навсегда я сложу,
и на нем я себя умозрительно, верно распну.

Отдаляются руки от рук, нарекаясь движеньем,
в каждом шаге чужом нахожу я свои отраженья,
шелестящие строки газет постигая с рожденья,
в коридорах глухих я теряю свое поколенье,
утопая в крови и слезах, обретая спасенье,
и стирая слова и сомненья, как личные мненья,
прохожу по осклизлым телам и осколкам лекал,
поспешая к апостолам на редколлегию скал,
и за дужки очков я снимаю глазницы тугие,
промывая слезами глаза отреченно слепые,
разделяю себя на отдельные судные штаммы,
отрекаясь от тех, что похожи на темные штампы,
ночь сереет на ощупь, сжимая объем до пространства,
превращая дорогу домой в покаянные стансы.

Сквозь туман не один я на пристань приду по утру,
на дощатый причал тяжело наступаю в снегу,
я вчера пропущу, а в сегодня войду на ветру,
я на нарах лежал, постигая чужую судьбу,
и от голода хлеб проступил на столе, как слова,
и на память растаял во рту, как щербет и халва,
мое нищее сердце здесь тихо и праведно дышит,
но коллоидный воздух свободы раскольника душит,
на закате морской горизонт жжет меня из окна,
и встают острова, пламенея, из моря огня,
на прощанье монах черепную коробку мою
на ходу пробивает копьем, убивает змею,
убедившись, что мысли мои строем прут на войну,
в Белом море проход мне откроет в святую страну.

Деревянные волны скрипят, когда лодка их давит,
лабиринт от стопы преподобной вминается в гравий,
на Секирной горе ангел крошит людей без разбора,
Соловки закрывая Христовым крестовым запором,
как младенцы смеются и плачут о чем-то бездумно,
так Савватий, Зосима и Герман от Бога премудры,
прогибается кость и под тяжестью плющит глаза,
они падают ниц, и текут за слезою слеза,
открывается им коридор между взглядом и небом,
и для них нет различия между молитвой и хлебом,
солнце плавит висок, а мороз раздражающе горек,
пустота и тоска измеряются бездною моря,
а по кельям грехи шевелятся, как пули в затворе,
разрывая сердца, будто рвут корабли льды в заторе.