Владислав Дорофеев - Вечерник

Я изумрудные сады коротким словом нарекаю,
политые вином из винограда неземного рая
зеленые деревья из камней гранитных вырастают,
незримый надо мною свет ночной осмысленной звезды
меня зовет к себе, на счастье и печали обрекая,
замшелые кресты вокруг часовни старой освещая,
беспечно я иду, по капле на дорогу вытекая,
вдруг ненароком натолкнусь на взгляд свой из густой листвы,
с двумя детьми присяду кромкой ладожской тугой воды,
срывает ветер мои мысли, как созревшие плоды,
и кулаком волна насквозь душевный хлад мой прошибает,
меня забытым с детства голосом утробным наделяет,
и вновь вкруг плещет озеро и размыкается в круги,
пытаясь ухватить весло в свои зыбучие тиски.

В старшей дочке моей отражается голод вселенной,
в повороте лица вдоль оси головы отстраненной,
и в глазах, что подобно раскидистым веткам мимозы,
расцветая душевно, становятся нежно раскосы,
и от веера пальцев отчетливо хрупко скроенных,
и от мыслей и чувств неподдельно и чутко сложенных,
веет явным, безмерным талантом девичьей любви,
в такт играет бессмертное сердце в созревшей груди,
и когда она страстно и нервно, причудливо слышит,
то в зрачках пробегают округлые черные мыши,
восстают из души неимущие образы детства,
и вселяются в Аннушкин взгляд огневой по соседству,
вслед слетаются ангелы трудной походкой борцовской,
и к лицу прикасаются страждущей дланью отцовской.

Ася, дочь моя, вышла вторая из Гроба Господня,
споспешествовал ангел ей, словно духовная сводня,
сквозь пропахшую зноем природу мы тихо струились,
по дороге домой мы отвесно горе накренились,
это ясно теперь, когда тени назад устремились,
что натужно тогда мы друг другу в любви объяснились,
ночью волглая нас приютила земля, и в лесах,
осыпая листву, колотилась в припадке гроза,
утром гимн прорыдала советский истошно страна,
и померкла звезда, выжигая клеймо на спине у меня,
и река, как рука, устремилась вперед в продолженье тебя,
и вросла в облака, как лучи от воды, голытьба,
и возвысился голос слепого, глухого отца,
расширяя язык и слова, как от страха глаза.

Веру, третьей спасал, принимая головку из чрева, —
всю в крови и с безмолвно разинутым маленьким зевом,
я стоял меж согнутых коленей разверстой вселенной,
восторгаясь душою и телом жены обнаженной,
сквозь страдание, боль, отторжение блудней сатира,
происходит рождение тайного нового клира,
покаянные слезы рожениц мерцают в груди,
их могучие кости скрипят, сотворяясь земли,
из их нежных глубин, подвывая, хрипя и корежась,
дети лезут на свет, разрывая руками промежность,
поколеблена плоть, не людская в младенцах надежность,
опираясь на трость, бродит ангел меж ними мятежный,
некрещеные души младенцев в прицеле он держит,
кто-то будет, как он, до скончания мира повержен.

Я предвидел ребенка, бессильно молчащим прекрасно,
постижимо страдает Мария, мерцая так ясно,
проплыву подо льдом, шевеля на лице плавниками,
и ударившись оземь, явлюсь я к принцессе стихами,
горько я погляжу сквозь людей, их детей и просторы,
и войдут в их миры мои мысли, как наглые воры,
демонический оттиск рукой перебью в головах,
три креста нарисую с угрозой молитвы в зубах,
косоглазая глянет старуха на стуле в халате,
присосавшись в мой след, не пускает к палате,
затокует, закружится ум, как глухарь в поднебесье,
настигая слова, напрягаясь, гремя, как из жести,
и земля потечет, и Египет предстанет, как плоскость,
придают ей святые фигуры известную жесткость.

Мы вернемся, и в снежном лесу я устрою засаду,
посажу я больницу в лесу, как простую рассаду,
соберу я вокруг живородную смрадную падаль,
мертвотварную нубель сожгу вместо тех, кто не падал,
всем я дам имена, возрождая их хладные души,
нарисую глаза голубые и детские уши,
и с костей соскребу их гнилые больные тела,
в чистый рот им вложу полнокровный язык и слова,
и в людей превращу эти сладкие спелые туши,
их вчерашний порядок и мир я наверно разрушу,
сквозь снега проложу я на север дороги прямые,
погоню я туда эти толпы мятежно слепые,
по пути с сатанинскою тенью столкнусь в состязанье,
отрублю ей башку, несмотря на ее обаянье.

Между домом и тенью от дома есть линия дома,
всякой ночью сюда тороплюсь, Гавриилом ведомый,
круглый год у крыльца здесь играют и скачут блудницы,
на могилах танцуют их тени, как адские жрицы,
и за деньги ведут вавилонских блудниц к колесницам,
посыпают их солью, сажая ночами в темницы,
здесь под снегом лежит почерневшая в мыслях листва,
а на землю с дождями стекает святая вода,
и сжимая в руке предпоследнюю лепту вдовицы,
я иду, наступая в следах на следы от ресницы,
узнавая из книги любовные мысли девицы,
взгромыхают в руке моей белые спички, как спицы,
подожгу я фитиль у лампады, как вечное чудо,
так спасусь благодатным огнем я от свального блуда.

Не рожденные дети во мне, как в реторте бурлят,
как удобно – они и не пьют, не едят, но не спят,
они вечно мне в сердце, в мозги и в мошонку стучат,
и по ним мои чувства отца завсегда голосят,
мне так страшно порой, что я их никогда не любил,
оттого что их мне никогда и никто не родил,
как нельзя отменить казнь Петра на окраине Рима —
не удастся страдание скрыть под гримасою мима:
у одной неврожденной жены волосатый живот,
у другой слишком нежная рожа, пленительный рот,
а у третьей – промежность в глазах и изъязвленный бок,
все, писать не могу – нормативный кончается слог;
я, конечно, от женщин красивых совсем не устал,
но с какой же я страстью троих абортанок послал.

Похож немного Крым степной на выжженный в уме Израиль,
и горько холодит рассвет, дотрагиваясь до окраин,
мы поднимаем голову от плеч, и расправляем плечи,
а плечи, будто крылья альбатроса в море, бесконечны,
а скалы по краям изъеденных равнин чуть рахитичны,
черту судьбы между водой и небом чертят так тактично,
что, кажется, уж нет нужды куда-то плавать и идти,
а остается только прыгнуть вверх и по небу грести,
причудливые женщины и здесь изысканно двуличны,
но только здесь лавандой пахнут их тела почти первично,
когда в ночном стогу колени раздвигаешь, словно горы,
а звезды в спину тычутся, как будто чьи-то злые взоры,
переливаешь тогда ночь, как из ведра холодную водицу
вливаешь в кипяток, чтоб остудить надменную девицу.