Владимир Солоухин - Стихотворения

А я уже летел долиной,

Вздымая снежную пыльцу…

Так стриж в предгрозье, в полдень мая,

В зенит поднявшись над селом,

Вдруг режет воздух, задевая

За пыль дорожную крылом.

1951

Уходило солнце в Журавлиху,

Спать ложилось в дальние кусты,

На церквушке маленькой и тихой

Потухали медные кресты.

И тогда из дальнего оврага

Вслед за стадом медленных коров

Выплывала темная, как брага,

Синева июльских вечеров.

Лес чернел зубчатою каймою

В золоте закатной полосы,

И цветок, оставленный пчелою,

Тяжелел под каплями росы.

Зазывая в сказочные страны,

За деревней ухала сова,

А меня, мальчишку, слишком рано

Прогоняли спать на сеновал.

Я смотрел, не сразу засыпая,

Как в щели шевелится звезда,

Как луна сквозь дырочки серая

Голубые тянет провода.

В этот час, обычно над рекою,

Соловьев в окрестностях глуша,

Рассыпалась музыкой лихою

Чья-то беспокойная душа.

«Эх, девчонка, ясная зориночка,

Выходи навстречу — полюблю!

Ухажер, кленовая дубиночка,

Не ходи к девчонке — погублю!»

И почти до самого рассвета,

Сил избыток, буйство и огонь,

Над округой царствовала эта

Чуть хмельная, грозная гармонь.

Но однажды где-то в отдаленье,

Там, где спит подлунная трава,

Тихое, неслыханное пенье

Зазвучало, робкое сперва,

А потом торжественней и выше

К небу, к звездам, к сердцу полилось…

В жизни мне немало скрипок слышать,

И великих скрипок, довелось.

Но уже не слышал я такую,

Словно то из лунности самой

Музыка возникла и, ликуя,

Поплыла над тихою землей,

Словно тихой песней зазвучали

Белые вишневые сады…

И от этой дерзости вначале

Замолчали грозные лады.

Ну а после, только ляжет вечер,

Сил избыток, буйство и огонь,

К новой песне двигалась навстречу

Чуть хмельная грозная гармонь.

И, боясь приблизиться, должно быть,

Все вокруг ходила на басах,

И сливались, радостные, оба

В поединок эти голоса.

Ночи шли июльские, погожие,

А в гармони, сбившейся с пути,

Появилось что-то непохожее,

Трепетное, робкое почти.

Тем сильнее скрипка ликовала

И звала, тревожа и маня.

Было в песнях грустного немало,

Много было власти и огня.

А потом замолкли эти звуки,

Замолчали спорщики мои,

И тогда ударили в округе

С новой силой диво-соловьи.

Ночь звездою синею мигала,

Петухи горланили вдали.

Разве мог я видеть с сеновала,

Как межой влюбленные прошли,

Как, храня от утреннего холода, —

Знать, душа-то вправду горяча —

Кутал парень девушку из города

В свой пиджак с горячего плеча.

1945–1951

С ними ходила клуша,

Прятала в дождь под крылья.

Они не любили лужи

И умывались пылью.

Много ли в жизни нужно

В раннюю пору эту?

Бегали стайкой дружной

По зеленому лету.

Но к осени ясно стало —

К осени выросли перья:

Два петуха в стае,

И вместе нельзя теперь им.

И раньше или позднее

Быть великому спору:

Который из них сильнее,

Кому вожаком быть впору.

А кому под топор на плахе,

Такова уж петушья участь.

Мой дед в домотканой рубахе

Даже рукав не засучит.

Вот уж и снег спускается —

Быть кровавому спору.

Словно клинки, сшибаются

Злые кривые шпоры.

Хлещут петушьи крылья

Хлеще ременной плетки.

Даже про корм забыли

Хорошенькие молодки.

И наблюдали куры,

Сбившись от стужи в груду,

Как за село понуро

Шел он, весь красногрудый.

Он жил у меня в сарае,

Куда я ходил за сеном.

Про это один я знаю,

Я да гнилые стены.

Я сыпал овес на току ему,

А ночью он тоже спал.

Но если птицы тоскуют,

Всю зиму он тосковал.

Он стал и сильней и строже

И пережил зиму ту.

А весной ему стало тоже,

Тоже невмоготу.

Вышел, качая гребнем,

Красным, словно кирпич,

И раздался по всей деревне

Боевой петушиный клич!

Вздрогнул вожак и даже

Не принял повторный бой.

А мой среди кур похаживал,

Покачивая головой.

1945–1955

Мне позабыть уже не рано,

Как сапоги на марше трут.

Рука, отвыкнув от нагана,

Привыкла к «вечному перу».

С шинели спороты петлички,

Других не взять у старшины,

И все солдатские привычки

Как будто вовсе не нужны.

Все реже думаю меж делом,

Что кто-то новенький в строю

Берет навскидку неумело

Винтовку звонкую мою.

Что он, не знающий сноровки,

Влюбленный в «вечное перо»,

Клянет неправильность винтовки,

Бросавшей в зависть снайперов.

И для него одно и то же:

Сержант иль кто-нибудь другой

Хранил в подсумке желтой кожи

В обоймы собранный огонь.

Но мне бы все же знать хотелось,

Что, не отставши от других,

Он будет быстро и умело

Дырявить черные круги.

Но ведь моя винтовка сжата

В его неопытных руках.

И до сих пор зовут сержантом

Меня ребята из полка:

Все тот же я, повадки те же,

И та же собранность в лице,

И глаз, который неизбежно

Сажает душу на прицел.

И если я слыву спокойным,

Так это значит — до сих пор

Я помню сдержанность обоймы

И выжидающий затвор.

1947

Колодец вырыт был давно.

Все камнем выложено дно,

А по бокам, пахуч и груб,

Сработан плотниками сруб.

Он сажен на семь в глубину

И уже видится ко дну.

А там, у дна, вода видна,

Как смоль, густа, как смоль, черна.

Но опускаю я бадью,

И слышен всплеск едва-едва,

И ключевую воду пьют

Со мной и солнце и трава.

Вода нисколько не густа,

Она, как стеклышко, чиста,

Она нисколько не черна

Ни здесь, в бадье, ни там, у дна.

Я думал, как мне быть с душой

С моей, не так уж и большой:

Закрыть ли душу на замок,

Чтоб я потом разумно мог

За каплей каплю влагу брать

Из темных кладезных глубин

И скупо влагу отдавать

Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви!

И чтоб меня такой секрет

Сберег на сотню долгих лет.

Колодец вырыт был давно,

Все камнем выложено дно,

Но сруб осыпался и сгнил

И дно подернул вязкий ил.

Крапива выросла вокруг,

И самый вход заткал паук.

Сломав жилище паука,

Трухлявый сруб задев слегка,

Я опустил бадью туда,

Где тускло брезжила вода.

И зачерпнул — и был не рад:

Какой-то тлен, какой-то смрад.

У старожила я спросил:

— Зачем такой колодец сгнил?

— А как не сгнить ему, сынок,

Хоть он и к месту, и глубок,

Да из него который год

Уже не черпает народ.

Он доброй влагою налит,

Но жив, пока народ поит. —

И понял я, что верен он,

Великий жизненный закон:

Кто доброй влагою налит,

Тот жив, пока народ поит.