Перси Шелли - Возмущение Ислама

Ночной туман соткал свой дымный кров
И над толпой простерся мглой безбрежной,
Но слышалась еще напевность слов,
В молчании звучал тот голос нежный,
Лелеял зачарованный он слух.
Как будто шепот ветра отдаленный,
И вся она светилась, точно дух,
Кто этой речи, из огня сплетенной,
Внимал, тот слышал, как он восхищен,
Как сладко тем огнем и он зажжен.

Тот звучный голос был как ключ звенящий,
Что, с гор струясь, осенние листы
С собою мчит, чтоб кончить бег блестящий
В зеркальной глади озера — Мечты;
И так, как эти листья под волною
Впивают влагу, чтоб ожить потом
На берегу, веселою весною,
И вглубь глядят травою и цветком, —
Так все внимали множеством согласным,
И шепот пробегал в восторге ясном,

Теперь все разошлись среди костров.
Которые от берега морского
Тянулись в полумраке, полном снов.
До гор, до их оплота теневого;
У темных кипарисов, чьи стволы
Мерцали в ярко-красном зыбком свете,
Средь дрогнувшей от этих вспышек мглы,
Земли счастливой радостные дети
Вели беседу; в ней, как светлый сон,
Вставали — Счастье, Вольность и Лаон.

И пировали все; их пир был ясный,
Безгрешный, как способна дать Земля,
Когда улыбкой Осени прекрасной
Озолотит она свои поля;
Иль как отец, исполненный участья.
Мирит своих враждующих детей,
И в их блеснувших взорах слезы счастья,
И пир их светел кротостью своей;
Все существа могли б в том слиться Пире,
Что на земле, иль в водах, иль в эфире.

Там не были обычные яды,
Кровь не была, отсутствовали стоны,
Там громоздились пышные плоды,
Гранаты, апельсины, и лимоны,
И финики, и множество корней
Питательных, и гроздья винограда,
Который не был пагубой огней
В напиток превращен с проклятьем яда;
Не затемнен рассудок был питьем,
Кто жаждал, тот склонился над ручьем.

Лаона со святилища спустилась,
И ею был прикован каждый взор,
И в каждом с нежной лаской сердце билось,
Хоть отблистал певучих слов узор;
В толпе она сняла покров свой белый,
И, как цветок, прекрасный лик расцвел,
Но я какой-то грезою несмелой
Удержан был и к ней не подошел,
К костру близ волн, что пенились широко,
Я на краю равнины сел, далеко.

Наш праздник был весельем оживлен.
Улыбками, и шутками, и пеньем,
Пока горел далекий Орион
Над островами, над морским волненьем;
И нежной связью были слиты мы,
Пока не скрылся он среди тумана,
Не спрятал пояс свой средь дымной тьмы,
Что курится над грудью Океана;
Толпы людей пошли домой тогда,
И прошлый день светил им, как звезда.

По берегу мерцающего моря,
В узор сплетая нежность ярких слов
И родственному сердцу сердцем вторя,
Я с другом шел, а между облаков
Светили звезды нам; воображенье
Нам рисовало радостные дни.
Любви и мира кроткие виденья;
Погасли бивуачные огни
Последние, и тьма покрыла волны,
И тишь была кругом и мрак безмолвный.

Когда мы к городской пришли стене,
Как, почему, никто не знал причины,
Возникло беспокойство в тишине
Среди толпы, идущей от равнины;
Сперва один, весь бледный, пробежал
И дико поглядел, не молвив слова;
И с шумом, как морской вспененный вал,
Исполненные ужаса слепого,
Промчались женщин смутные ряды,
Спасаясь от неведомой беды.

Возникли крики в сумраке туманном:
"К оружию! К оружию! Он тут!
Тиран меж нас, он с войском чужестранным,
Чтоб нас поработить. Они идут!"
Напрасно. Всеми Паника владела,
Тот дьявол, что и сильных, властью чар,
Сражает; словно буря налетела,
Так все бегут, увидевши пожар.
И я взбежал на башню городскую,
Я в бешенстве, я в гневе, негодую.

На Севере весь город был в огне, —
Краснея, рос он каждое мгновенье,
И все яснее слышалися мне
Крик торжества и возгласы мученья.
Внизу, в проходах, между тяжких врат,
Толпа кипела длинной пеленою,
Как будто бы вспененный водопад,
Взлелеянный вершиной снеговою,
И бомбы, разрезая темноту,
Вонзались в ту живую густоту.

И прискакали всадники — скорее,
Чем скорость этих слов; я увидал,
Как меч, в руке у каждого краснея,
В заре, еще не вспыхнувшей, блистал.
Я бросился в толпу, и силой взгляда,
И силою отчаянья и слов
Была на миг удержана громада,
Проснулся стыд в сердцах у беглецов,
Но, стиснутые новою толпою,
Они неслись, не властны над собою.

Я бился, как захваченный волной,
Несущийся по зыби водопада
И слышащий его стозвучный вой;
Мной овладела быстрая громада,
Что мчалась все скорее и скорей,
Меж тем как бомбы, с треском разрываясь,
Прорывы образовывали в ней;
Живые, с умерщвленными сливаясь,
Исторглись на равнину наконец,
И в смертной ниве меч ходил как жнец.

Собаки кровожадные Тирана
Предательской толпой примчались к нам,
Пришли, как духи страха и обмана,
И всадники носились по полям,
Звучал их хохот, смех души их низкой,
Сбирали жатву смерти наглецы,
А с кораблей, от Пропонтиды близкой,
Струился дождь огня во все концы:
Так иногда, во мгле землетрясенья,
Горят вулканы и в морях — волненье.

Наш праздник был внезапно превращен
В зловещий пир для хищных птиц, простертых
Там в Небесах, как саван. Страшный сон!
В рассвете я ступал по грудам мертвых,
Стеклянными казались их глаза,
И я совсем не думал о спасенье,
В моей душе проснулася гроза,
Я громко о своем кричал презренье,
И многих к упованью я вернул,
Во многих стыд спасительный блеснул.

Вокруг меня сплотилась кучка смелых,
И хоть оружья не было у нас,
В рядах мы прорывались поределых,
Врагов пугая блеском наших глаз;
Сомнительным мы сделали сраженье,
И, сплоченные волею одной,
Укрылися на холм, под возвышены;,
Нависшее скалистою стеной;
Но наших братьев все еще рубили,
И по кровавой мы ступали пыли.

Недвижно мы стояли. Как я был
Обрадован, с собой увидев рядом
Отшельника, которого любил,
С божественным неукротимым взглядом;
Он был как бы могучею сосной,
Упорною среди ветров бегущих,
И юный друг мой также был со мной,
Среди борцов, судьбы бесстрашно ждущих;
И тысячи, ряды врагов дробя,
Столпились к нам, чтоб умереть любя.

Пока всходило солнце по Лазури,
Враждебные ряды рубили нас,
Но сотни наших, точно силой бури.
Отбросили их тысячи, в тот час,
Когда, увлечены резней свирепой,
Они чрезмерно близко подошли;
И стали нам защитою и скрепой
Тела убитых; но, гремя вдали,
Не спали пушки, и враги смеялись,
Когда по ветру стоны раздавались.