Перси Шелли - Возмущение Ислама

Для чистых чисто все. Мои мечты,
Ее мечты — окутало Забвенье:
Забыли мы, под чарой красоты,
Всех чаяний общественных крушенье,
Хоть с ними мы связали столько лет;
На нас нашла та власть, та жажда, знанье,
Что мысли все живит, как яркий свет,
Всем облакам дает свое сиянье:
Созвездия нам навевали сны,
На нас глядя с лазурной вышины.

То сладкое в нас было упоенье,
Когда в молчанье каждый вздох и взгляд,
Исполненные страсти и смущенья,
О счастье безглагольном говорят —
Все грезы юных дней, их благородство,
Кровь общая, что в нас, кипя, текла,
И самых черт нам дорогое сходство,
И все, чем наша жизнь была светла.
Вплоть до имен, — все, что в душе боролось,
Нашло для нас безмолвный властный голос.

И прежде чем тот голос миновал.
Ночь сделалась холодной и туманной,
С болота, что лежало между скал,
Сквозь щель в руину гость пришел нежданный —
Бродячий Метеор; и поднялось
До потолка то бледное сиянье,
И пряди голубых его волос
От ветра приходили в колебанье,
И ветер странно в листьях шелестел,
Как будто дух шептал нам и блестел.

Тот Метеор облек в свое сиянье
Листы, на ложе чьем я с Цитной был,
И обнаженных рук ее мерцанье,
И взор ее, что нежил и любил, —
Одной звезды двойное отраженье,
На влаге переменчивой волны, —
Ее волос роскошное сплетенье,
Мы оба были им окружены.
И нежность губ я видел, побледневших,
Как лепестки двух роз, едва зардевших.

К болоту Метеор ушел, во тьму;
В нас кровь как бы на миг остановилась,
И ясно стало сердцу моему,
Что вот она одним огнем забилась
В обоих; кровь ее и кровь моя
Смешалась, в чувстве все слилось туманном,
В нас был восторг немого бытия
С недугом, упоительно-желанным;
Лишь духи ощутить его могли,
Покинув темный тусклый сон земли.

То было ли мгновением услады,
Смешавшим чувства, мысли в зыбях тьмы
И даже погасившим наши взгляды,
Чтобы друг друга не пугали мы,
И ринувшим нас в вольное забвенье,
Где встретили мы страстность, как весну?
Иль было это тех времен теченье,
Что создали и солнце, и луну,
И всех людей, что умерли, но были,
Пока мы здесь о времени забыли?

Не знаю. Как назвать, мечтой какой,
Те полные забвенья поцелуи,
Когда рука сплетается с рукой
И с жизнью жизнь сливается, как струи?
Как взор назвать, что потонул в огне,
И что это за властное хотенье,
Что сердце по-обрывной крутизне
Ведет вперед, за грани отдаленья,
К тем вихрям мировым, где, пав на дно.
Два существа сливаются в одно?

То тень, что между смертными незрима,
Хотя слепые чувствуют ее;
И власть ее божественного дыма
Здесь знать дала присутствие свое,
Где нежною четой, в любви сплетенной,
Мы пребывали до тех пор, когда
Ночь минула и новый день зажженный
Погас, — и я почувствовал тогда,
Луна была в выси над облаками,
Сбиралась буря с громкими ветрами.

Казались побледневшими уста
У Цитны, под холодною луною
Ее волос роскошных красота
На грудь струилась темною волною;
А там, в груди, царила тишина,
В ее глазах, в их глубине бездонной,
Была услада радости видна;
Пусть за стеною ветер возмущенный
Свистел и пенил ключ, бежавший с гор, —
Мы были тихи, ясен был наш взор.

Любовь горела в нас безгрешным светом,
И подтверждал безмолвно каждый взгляд,
Что слиты мы негаснущим обетом,
Что совершен таинственный обряд.
Немногим был восторг такой прозрачный
Дарован, — к нам пришел он вновь и вновь:
Мы праздновали в этой ночи брачной
Созвучность дум и первую любовь, —
И все мечты, с их вешним ароматом,
Пленительно сестру венчали с братом.

Природы целомудренный закон
Любовь влагает в тех, что вместе были
В младенчестве, — когда свой первый сон
Они под властью новых не забыли,
И если их обычай не стеснил,
И рабство не связало роковое.
Там, где течет Эфиопийский Нил,
В священной роще дерево живое,
Чуть тень к нему от птицы с высоты
Падет, — сжимает, дрогнувши, листы, —

Но родственные листья обнимает —
И в час, когда ему сияет день,
И в час, когда листы разъединяет
У всех других растений ночи тень.
Так мы сливались в ласке неизменной,
Любовь питала юные сердца
Той мудростью святой и сокровенной.
Чья музыка струится без конца;
Так мощный Нил дарит обогащеньем, —
Египет весь живет его теченьем.

Как отклик тех журчавших родников
Был голос Цитны, нежно-переменный,
Мой голос слит был с ним, созвучьем слов,
Мы были двое в пропастях вселенной;
И между тем как буря в облаках
Гремела, говорили мы о грозном
Крушенье всех надежд, — о семенах.
Что скрыты все же в воздухе морозном
И зло убьют; для нас горел маяк,
Не поглотил нас в жадной бездне мрак.

Но Цитна третий день уже не ела;
Я разбудил Татарского коня
И обнуздал его рукой умелой,
Доверчиво смотрел он на меня;
Скорбя о неизбежности разлуки,
Хотя и на недолгий, быстрый срок.
Был полон я такой глубокой муки,
Что уст от уст я оторвать не мог, —
В таких прощальных ласках есть безбрежность:
Еще, еще, растет и жаждет нежность.

В последний раз поцеловать, взглянуть, —
И Цитна смотрит, как я уезжаю;
Гроза и ночь не закрывали путь
Среди стремнин ближайших; дальше, с краю.
Ползли туманы, ветер мглу принес,
Но все еще сквозь сеть дождя виднелась
На белой ткани темнота волос,
Разлившаяся их волна чернелась,
Домчался по ветрам прощальный крик,
И вот уже равнины я достиг.

Я не боялся бури: не был страшен
Ее порыв и гордому коню,
Когда срывался гром с небесных башен.
Он радовался синему огню.
Широкие глаза налились кровью,
И ржаньем откликался он громам,
Как будто был охвачен он любовью,
И ноздри раздувал в ответ ветрам;
И вскоре пепелище я заметил,
Там, где Огонь Резню приветом встретил.

Достиг я разоренного села,
С деревьев листья в буре облетали,
Там кровь людская пролита была.
Стояли груды стен, как знак печали,
Теперь огонь в жилищах тех потух,
Бежала жизнь, и смерть в права вступила,
Отшел от тел их согревавший дух,
Чернелись в блесках молнии стропила.
Лежали кучей, точно сонм теней,
Тела мужчин, и женщин, и детей.

На площади был ключ, и были трупы;
Чтоб жажду утолить, я слез с коня,
Глаза усопших, стекловидны, тупы,
Глядели друг на друга, на меня.
На землю и на воздух безучастный;
Склонясь к ключу, отпрянул в страхе я:
Вкус крови был в нем, горький и ужасный;
На привязи коня я у ручья
Оставил, и в пустыне той гнетущей
Искать стал, есть ли в ней еще живущий.