Перси Шелли - Возмущение Ислама

Послышался засовов тяжких гул,
Он повторен был темной глубиною,
Могучий столб кипящих вод плеснул,
Открылося пространство под скалою,
Блеснуло небо, точно изумруд,
Сквозь влагу многих волн переплетенных,
Так вечером лучи сиянье льют
Сквозь нежную листву акаций сонных, —
Пловец в пространство светлое нырнул,
Он искрою проворной промелькнул.

Потом в пещеру, — Цитна продолжала, —
Меня провел он, что над бездной вод
В кипении немолкнущем лежала,
Прилив и днем и ночью там ревет;
Он отдыхал короткое мгновенье,
И, вновь нырнувши, пересек поток;
Была моя пещера как строенье,
Как храм — вверху открыт, широк, высок.
И лишь с вершины этого собора
Лились лучи усладою для взора.

Внизу был обрамлен тот водоем
Всем, что в глубинах привлекает взоры:
Жемчужины, кораллов яркий сон
И раковин пурпуровых узоры
Расписаны не смертною рукой,
Песок, как драгоценные запястья
Из золота, рожденные волной
В приливные мгновенья полновластья,
Как изваянья — формы, ряд колонн,
И тут престол, и тут свободный трон.

Безумный бред, как демон, овладевший
Моей душой на краткий срок, прошел,
Все видела я мыслью проясневшей:
Мне пищу приносил морской орел,
Его гнездо на острове том было,
Он был тюремщик странной той тюрьмы,
Я дружеский его прилет любила,
Как днем и ночью брата любим мы;
Единственной он был душой родною, —
Но вновь безумье овладело мною.

Оно, как мгла, окутало меня,
И мнилось мне, что море — все воздушно,
Что вся земля — из яркого огня,
Что облака, чуть плывшие послушно
В полдневный час под легким ветерком,
Уродливые страшные виденья,
Морской орел был демоном, врагом,
Мне в клюве он, для полноты мученья,
Куски тебя кровавые давал,
Меня отравный саван обвивал.

Я знала вновь течение мгновений,
Я видела орла, и водоем;
Был бред другой и новый гнет мучений —
Во мне, — на сердце кто-то был моем;
Живое что-то прочно поселилось
Там, в родниках заветных бытия, —
Виденье предо мной всегда носилось,
Его в душе сплела тоска моя,
Во мгле кошмаров, зыбкой, безнадежной,
Оно мне засветилось правдой нежной.

Казалось мне, я жизнь родить должна,
Шли месяцы, недели и недели,
Мне говорили ощущенья сна,
Что кто-то возле сердца в самом деле
Трепещет, что дитя мое и я —
Мы скоро будем миром друг для друга;
И вот когда, веселый дождь струя,
Повеяла весна, как бы над лугом,
Над водоемом, — вижу я во сне,
Что милое дитя смеется мне.

Оно прекрасно было от рожденья,
Совсем как ты, твои глаза и рот,
Я чувствую, в блаженстве восхищенья,
Как пальчики свои оно кладет
На руку мне, — как ты теперь, мой милый, —
И пусть умчался быстр дивный сон,
Во мне живет сейчас с такою силой,
С такою сладкой болью бьется он".
И Цитна на меня светло взглянула,
Как будто бы догадка в ней блеснула.

Догадка, и сомненье, и вопрос,
И нежность испытующей печали;
Потом, когда прошло волненье слез,
Как та, кого рыданья потрясали,
Промолвила она: "В пустыне лет
Оазисом она душе блистала,
И нежен был тот благотворный свет;
Своею грудью я ее питала,
И страха не испытывала я,
Я чувствовала, это дочь моя.

Следила я за первою улыбкой,
Когда она глядела на волну,
И видела на этой влаге зыбкой
Созвездия, и солнце, и луну,
Протягивалась нежная ручонка,
Чтоб из лучей один, любимый, взять,
Но он в воде был, и смеялась звонко
Она, что луч не мог ее понять,
И детские следили долго взоры,
Как зыблились лучистые узоры.

Мне чудились слова в ее глазах,
Так много в них виднелось выраженья,
И звуки сочетались на устах,
Неясные, но полные значенья,
Я видела в ее лице любовь,
И пальчики ее моих искали,
Одним биеньем билась наша кровь
В согласии, когда мы вместе спали;
Однажды, светлых раковин набрав,
Мы выдумали много с ней забав.

Пред вечером, в ее взглянувши очи,
Усталую в них радость я прочла,
И спали мы под кровом нежной ночи,
Как две сестры, душа была светла;
Но в эту ночь исчезло наслажденье,
Она ушла, как легкий призрак сна,
Как с озера уходят отраженья,
Когда дымится пред грозой луна,
Ушла лишь греза, созданная бредом,
Но та беда была венец всем бедам.

Мне чудилось, в полночной тишине
Явился вновь пловец из бездны водной,
Ребенка взял и скрылся в глубине,
Я увидала зыбь волны холодной,
Когда, как раньше, быстро он нырнул;
Настало утро — светлое, как прежде,
Но жизни смысл, как камень, потонул,
"Прости" мечтам, «прости» моей надежде;
Я тосковала, гасла день за днем,
Одна меж волн, с моим погибшим сном.

Ко мне вернулся ум, но мне казалось.
Что грудь моя была изменена,
И каждый раз кровь к сердцу отливалась,
Как я была той мыслью смущена,
И сердце холодело на мгновенье;
Но наконец решилась твердо я
Прогнать мечту и вместе с ней мученье,
Чтоб вновь ко мне вернулась жизнь моя,
И наконец виденье отступило,
Хотя его безмерно я любила.

И вновь владела разумом теперь,
И я боролась против сновиденья.
Оно, как жадный и красивый зверь,
Хотело моего уничтоженья;
Но изменилось все в пещере той
От мыслей, что навеки незабвенны,
Я вспоминала взгляд и смех живой,
Все радости, что были так мгновенны;
Я тосковала, гасла день за днем.
Одна меж волн, с моим погибшим сном.

Шло время. Сколько? Месяцы иль годы,
Не знала я: поток их ровный нес
Лишь день и ночь, круговорот природы,
Бесследность дней, бесплодность дум и слез;
Я гасла и бледнела молчаливо,
Как облака, что тают и плывут.
Раз вечером, в прозрачности прилива,
Играл моллюск, что Ботиком зовут,
Лазурный парус свой распространяя,
Качался он, меж светлых волн играя.

Когда же прилетел Орел, — ища
Защиты у меня, тот Ботик мглистый,
Как веслами, ногами трепеща,
Пригнал ко мне челнок свой серебристый;
И медленно Орел над ним летал,
Но, видя, что свою ему тревожно
Я пищу предлагаю, — перестал
Ерошить перья он и осторожно
Повис над нежным детищем волны,
Роняя тень с воздушной вышины.

И вдруг во мне душа моя проснулась,
Не знаю как, не знаю почему,
Вся власть былая в сердце шевельнулась;
И дух мой стал подобен твоему,
Подобен тем, что, светлые без меры,
Должны бороться против зол людских.
В чем было назначенье той пещеры?
В глубоких основаниях своих
Она не знала той победной силы.
Которой ум горит над тьмой могилы.