Феликс Кривин - Круги на песке

И это был процесс естественный,
Не вызывавший возражения:
Причина приводила к следствию,
Средневековье — к Возрождению.

Однако иногда случается
Совсем обратное явление,
Когда внезапно возрождается
Средневековье — в Возрождении.

И до сих пор ночами снятся нам
Средневековые обычаи…
В двадцатом веке век двенадцатый
Явление патологическое.

Не лучше ль на краю
Насиженного ада
Себе построить хату
И жить в ней, как в раю?

Мудрец сказал: «Хлеб открывает любой рот».
Добавить надо бы: «…и закрывает».

Не ровен час, не ровен,
Увы, не ровен час!
Отважный рыцарь Фровен
Своих друзей предаст.

И, дикою оравой
Смиряя города,
Он учинит в Рейнгау
Расправу без суда.

Как будто он, как будто
Не рыцарь, а пират.
Как будто славный Гуттен
Ему совсем не брат.

Они сражались рядом
И шли бесстрашно в бой,
Сметая все преграды
И жертвуя собой.

Не ровен час, не ровен,
Не ровен час — и вдруг
Отважный рыцарь Фровен
Врагам первейший друг.

И он карает люто,
Впопад и невпопад.
Забыл он, Фровен Гуттен,
Что жил на свете брат.

Извините Карлштадта за Мюнцера,
Не судите его с пристрастностью.
Наложите свою резолюцию
О Карлштадтовой непричастности!

Пусть он Мюнцеру был приятелем,
Но к нему относился критически,
Выражая всегда неприятие
Крайних мер, а тем паче — физических.

Он всегда был против движения
И, беседуя с орламюндцами,
Отговаривал их от сражения.
Извините Карлштадта за Мюнцера.

Он всегда возмущался крамолою
И престолу был предан внутренне.
Не рубите Карлштадту голову,
Хватит тех, что уже отрублены.

Не спешите принять решение.
Чуть помедлите с приговорами:
Это страшное унижение —
Стать короче на целую голову.

Пусть свой век доживет спокойненько,
Он не сделает вам революции.
Извините его за покойника,
За товарища бывшего — Мюнцера.

И наступит в Германии мир,
И приблизится час возмездья,
И кровавый маркграф Казимир
Заболеет кровавой болезнью, —

А слепые всё будут идти
По земле среди вечного мрака,
Проклиная земные пути
И жестокую волю маркграфа.

На кого снизойдет благодать?
Каменисты пути и неровны…
Будет долго маркграф умирать,
Истекая поганою кровью.

Даже самый высокий ранг
Не спасает от поздних расчетов:
Кардинал досточтимый Ланг
Будет век доживать идиотом.

Гёц Берлихинген жизнь проведет
Под бессрочным домашним арестом.
На кого благодать снизойдет?
Никому никогда не известно.

Неизвестно, что ждет впереди
И когда заживется привольно…
А слепые всё будут идти —
Через годы и беды, и войны.

Снова вспыхнет неравный бой,
Прозвучат боевые клики…
Будет много крестьянских войн —
И великих, и невеликих.

Много будет…
И век не один
На безвестных костях созреет.
А слепые всё будут идти —
До тех пор, пока не прозреют.

— Красавица! Почем берешь за унцию?
— Штаны украли!
— Наливай бокал!
— Кто, Мюнцер? Нет, не знаю. Что за Мюнцер?
— Какой-то немец.
— Сроду не слыхал.
— Горячие! А ну, кому горячие!
— Сними две карты. Ставлю пять монет.
— Подайте на стакан вина незрячему!
— Купи телегу — повидаешь свет!
— Он был учитель. Или проповедник.
— Украли лошадь!
— А штаны — нашлись!
— Его казнили. Он стоял за бедных.
— Ну, это врешь! Какая в том корысть?

Ах, ярмарка!
Немало свежих истин
Здесь сохраняет свежесть много лет.
И Мюнцер,
Тот, что умер бескорыстно,
Давным-давно покинул этот свет.

Сто лет после Мюнцера. Кастель Сант-Эльмо. Тюрьма.
Кромешная тьма, над которой в веках вознесется
Такой же мятежный, не знающий страха Фома,
Сквозь тьму подземелий пробившийся к «Городу Солнца».
Как мир этот тесен и как бесконечен срок,
Который тебе в этой затхлой могиле отпущен!
Фома Кампанелла, с тобою всевидящий бог,
Тюремщик всевидящий и вездесущий.
Но тщетны усилья и каменных стен, и оков,
Всевидящих стражей и прочих союзников мрака.
Фома Кампанелла пробьется сквозь толщу веков,
А им никогда не подняться из бренного праха.

А время идет. После Мюнцера двести лет.
И, смертью своей прерывающий жизни молчанье,
Священник из Реймса, крестьянский философ Мелье
Оставит потомкам свое «Завещанье».
Он бога отвергнет, тиранов земли проклянет,
Он голос поднимет в защиту веками безгласных.
И с жизнью покончит. И кара его не найдет,
Поскольку над мертвым владыки не властны.
Неправда, что смерть налагает молчанья печать,
Вы только сказать свое слово сумейте.
Порою для этого нужно всю жизнь промолчать,
Чтоб вдруг, заглушая живых, заговорить после смерти.

Как мчатся века! После Мюнцера — триста лет.
Но год двадцать пятый, как прежде, в мятежники призван.
Сенатская площадь. Российской империи цвет,
Сомкнули ряды перед строем веков декабристы.
И будет Россия отныне нести этот пламенный стяг,
И падать, и гибнуть, и дальше идти — до предела.
И будут шагать по бескрайним российским степям
И Мюнцер, и добрый Мелье, и неистовый Кампанелла.
О них, об ушедших, потомки напишут тома
И каждого жизнь не годами — веками измерят.
И скажут потомки, что богу неверный Фома
Остался навек человечеству верен.

Растет над Рейном старый дуб,
Свидетель древний.
Сейчас он, может, стар и глуп,
Но было время…

Не то что села — города
Летели прахом.
Он мог бы Мюнцеру тогда
Пойти на плаху.

Он мог пойти. Другие шли
Без размышлений.
Другие резали и жгли —
Такое время.