Феликс Кривин - Круги на песке

Его куда-то звал простор.
В порыве юном
Он мог пойти и на костер
Джордано Бруно.

А мог бы просто здесь, в лесу,
Раскинув ветви,
Подставить свой могучий сук
Под чью-то петлю.

Но он, иную часть избрав,
Не шел со всеми.
И кто был прав, а кто не прав,
Решило время.

И в этом дней его итог
И жизни целой:
Он очень много сделать мог,
Но он — не сделал.

Так легко в молодые годы
Оступиться или споткнуться.
Охраняйте студента Гёте
От примера студента Мюнцера!

Между ними почти три века,
Но идеи не знают старости.
Пусть он станет большим человеком,
Пусть спокойно напишет «Фауста».

У него другие заботы,
У него призвание высшее…

Только кто это там,
Рядом с Гёте?
Вы узнали студента Радищева?

Ялуторовск. Пыль и жара.
Сибирское знойное лето.
Медлительные вечера,
Стремительные рассветы.

И можно часами глазеть,
Как с легкостью слабого пола
Негордая речка Исеть
Сливается с гордым Тоболом.

И вот он, мужской произвол:
Порыва ее не заметив,
Течет равнодушный Тобол,
И нет простодушной Исети.

И это, возможно, другим
Послужит серьезным уроком…
Но даже от устья реки
Мы можем вернуться к истокам.

Ялуторовск.
Городок,
Районный, а в прошлом — уездный,
Лежит на сплетенье дорог
Шоссейных, речных и железных.

И ныне известно не всем,
Что в прошлом носило когда-то
Ялуторовское шоссе
Названье Сибирского тракта.

Вздымалась дорожная пыль
И ветры в степи голосили,
Когда провожала Сибирь
Отторженных граждан России.

Кандальный размеренный стук,
А лица — угрюмы и серы.
Так встретил Устим Кармелюк
Мятежных господ офицеров.

Стоял он в толпе каторжан,
Герой из народной легенды,
И молча в Сибирь провожал
Российских интеллигентов.

Идти им к далекой черте,
Где каторга злее и жестче…
В холодной, пустынной Чите
Кончалась Сенатская площадь…

Ялуторовск. Прошлый век.
Затерян в бескрайних просторах,
Стоит у слияния рек
Уездный сибирский город.

Отбывшие каторжный срок,
Живут в городке поселенцы:
Заходит на огонек
К Якушкину князь Оболенский.

И долгие споры ведут
Матвей Муравьев и Пущин.
Им этот печальный приют
Как высшая милость отпущен.

А годы торопят века,
Презревши свою быстротечность,
И время течет, как река,
Впадая в холодную вечность.

Так в небо впадает трава,
Доверясь высоким порывам.
Бессмертная вечность мертва,
А смертное время — живо.

Какой нам от вечности толк?
Мы смертного времени дети,
Впадаем в него, как в Тобол
Бурлящие воды Исети.

Всей смертною жизнью своей
Мы связаны с вечным риском…
Ялуторовск. Дом-музей.
И улица Декабристов.

И в декабре не каждый декабрист.
Трещит огонь, и веет летним духом.
Вот так сидеть и заоконный свист,
Метельный свист ловить привычным ухом.
Сидеть и думать, что вокруг зима,
Что ветер гнет прохожих, как солому,
Поскольку им недостает ума
В такую ночь не выходить из дома.
Подкинуть дров. Пижаму запахнуть.
Лениво ложкой поболтать в стакане.
Хлебнуть чайку. В газету заглянуть:
Какая там погода в Магадане?
И снова слушать заоконный свист.
И задремать — до самого рассвета.
Ведь в декабре — не каждый декабрист.
Трещит огонь.
У нас в квартире — лето…

Кто родился в сорочке,
Кто и умер ни в чем.
Капитанскую дочку
Отпустил Пугачев.
Здесь поставить бы точку,
Только точка — обман:
Пугачевскую дочку
Не простил капитан.

Он, тюремщик свирепый,
Надругался над ней.
Заточил ее в крепость
До скончания дней.
Там, где стены темницы
Близко-близко сошлись,
Как могла поместиться
Ее длинная жизнь?

В несмышленые годы
Все казалось игрой:
И тюремные своды,
И за дверью конвой,
И что трудно согреться,
Ложка стынет у рта…
И не выйти из детства:
Крепко дверь заперта.

Но — вину ли, беду ли —
Растворила вода.
Как отцовские пули,
Простучали года.
Молодой, беспокойный,
Убыстряющий бег,
Появился в Кексгольме
Девятнадцатый век.

И, пришелец невольный,
Обреченный на жизнь,
Появился в Кексгольме
Молодой декабрист.
Здесь, где холод и вьюга,
Где полярная ночь,
Он увидел старуху,
Пугачевскую дочь.

Он окликнул старуху
И спросил об отце.
Было пусто и глухо
У нее на лице.
Видно, силы ослабли,
Подкосила беда.
Как отцовские сабли,
Просвистели года.

Жизнь прошла — оттого ли
Поумерилась боль?
Ей казалось, что воля —
Это крепость Кексгольм.
Оттого ль, что ограда
Была слишком тесна,
Ей казалось, что радость —
Это та же тоска.

Вечный страх леденящий,
Вечный каторжный труд.
Ей казалось, иначе
На земле не живут.
И сегодня, и завтра —
Холод, мрак и нужда…
Как отцовские залпы,
Прогремели года.

Здесь поставить бы точку,
Только точка — обман.
Кто родился в сорочке,
Тот опять капитан.
При царе Николае
И при прочих царях
Он мордует, карает,
Он гноит в крепостях.

И невинные — винны,
И опять и опять
Чьим-то дочке и сыну
За отца отвечать.
А Кексгольмские стены
Погружаются в ночь,
Где она, Аграфена,
Пугачевская дочь.

Отошедши от дел, о которых давно позабыли,
Доживает свой век отставной губернатор Сибири.
И последний предел с каждым часом видней, ощутимей…
Тихо падает снег, занося позабытое имя.
Но оно оживает — и снова гремит над Россией,
Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе.
И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместье
Доживает свой век человек по фамилии Пестель.
Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый?
И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель?
А ушедшие годы бредут и бредут по этапу
И никак не придут на свое покаянное место.
Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами,
Попылится за ними людская недолгая память.
И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных…
Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно.
А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь.
Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев.
И читал эти письма, и слал о них тайные вести
Почт-директор столицы со звучной фамилией Пестель.
Он, не знавший Радищева, не был его адресатом,
Не ему эти письма писал вольнодумец опальный,
Но по долгу чиновному сколько он их распечатал —
Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных.
Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор?
Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных?
Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы?
Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах?
Тихо падает снег, занося беззащитную память,
Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были…
А ушедшие годы звенят и звенят кандалами
И никак не дойдут до своей покаянной Сибири.
Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник,
Доживает свой век в одиноком смоленском поместье.
Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор…
Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то.
Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела,
Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними?
Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело,
А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя?
Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола.
Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом.
Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод,
Но умел уважать и законы страны, и запреты.
Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова,
Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы?
Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, —
Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы?
Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири,
Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет.
Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, —
Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен.
Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов.
А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал.
Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире!
Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири.
Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь,
Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной.
Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев,
И по смерти своей отобравший у Пестеля сына.
Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья.
Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти?
Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволит
Восставать из гробов и живым диктовать свою волю.
А ушедшие годы бредут и бредут по этапу,
Никому не потребные, всеми забытые годы.
Генерала-отца называли сибирским сатрапом,
А родной его сын погибает в борьбе за свободу.
Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире,
В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью.
Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом,
Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой.
Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет,
Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово.
И гремит над Россией казненного Пестеля имя
И никто не помянет бесславное имя живого…