Владислав Ходасевич - Стихотворения

Когда истерпится земля
Влачить их мертвенные гимны,
Господь надвинет на меня
С пустого неба — облак дымный.

И мертвый Ангел снизойдет,
Об их тела свой меч иступит.
И на последний хоровод
Пятой громовою наступит.

Когда утихнет ураган
И пламя Господа потухнет,
Он сам, как древний истукан,
На их поля лавиной рухнет.

О старый дом, тебя построил предок,
Что годы долгие сколачивал деньгу.
Ты окружен кольцом пристроек и беседок,
Сенных амбаров крыши на лугу…
Почтенный дед. Он гнул людей в дугу,
По-царски принимал угодливых соседок,
Любил почет и не прощал врагу…
Он крепко жил, но умер напоследок.
…………………………………………………………
Из уст своих исторгни и меня!

Зазвени, затруби, карусель,
Закружись по широкому кругу.
Хорошо в колеснице вдвоем
Пролетать, улыбаясь друг другу.
Обвевает сквозным холодком
Полосатая ткань балдахина.
Барабанная слышится трель,
Всё быстрее бежит карусель.
«Поцелуйте меня, синьорина».

И с улыбкой царевна в ответ:
«Не хочу, не люблю, не надейся…»
— «Не полюбишь меня?» — «Никогда»
Ну — кружись в карусели и смейся.
В колеснице на спинке звезда
Намалевана красным и синим.
Мне не страшен, царевна, о нет,
Твой жестокий, веселый ответ:
Всё равно мы друг друга не минем.

И звенит, и трубит карусель,
Закрутясь по заветному кругу.
Ну, не надо об этом. Забудь —
И опять улыбнемся друг другу.
Неизменен вертящийся путь,
Колыхается ткань балдахина.

Я много лгал, запугивал детей
Порывами внезапного волненья…
Украденной личиной вдохновенья
Я обольщал любовниц и друзей.
Теперь — конец. Одно изнеможенье
Еще дрожит в пустой душе моей.
Всему конец. Как рассеченный змей,
Бессильные растягиваю звенья.
Поверженный, струей живого яда
Врагам в лицо неистово плюю.
Но я [погиб] [замолк], я больше не пою,
Лишь в сердце тлеет гордая отрада,
Что, м<���ожет> б<���ыть>, за голову мою
Тебе была обещана награда.

В душе холодной и лукавой
Не воскресить былых страстей,
[И лирный голос величавый
Уже давно не внятен ей.]

Но всё ж порой прихлынут слезы
К душе безумной и пустой.
И сердце заплетают розы,
Взращенные «ее» рукой.

Не так ли, до земли склоненный
У чужеземных алтарей,
Твердит изгнанник умиленный
Молитвы родины своей?

Но всё ж порой во дни разлуки,
Как прежде, властвует мечта,
И я целую ваши руки,
[Как целовал «ее» уста.]

Стыд неучтивому гостю, рукой отстранившему чашу.
Вдвое стыднее, поэт, прозой ответить на стих.
Слушай же, Вакха любимец! Боюсь, прогневал ты Флору,
Дерзкою волей певца в мед обративши «Полынь».

Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься;
Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь;
Учителями твоими — Шульговский, Брюсов и Белый…
[Вижу, что верным путем ты неуклонно идешь.]
……………………………………………………………
Вижу, осталось тебе стать чудотворцем — и всё.

[Как мячик, ] скачет по двору
[Вертлявый] воробей.
Всё ты, мечта привычная,
Поешь в душе моей.
……………………………………
Ах, жить, о смерти думая,
Уютно и легко.

С грохотом летели мимо тихих станций
Поезда, наполненные толпами людей,
И мелькали смутно лица, ружья, ранцы,
Жестяные чайники, попоны лошадей.

Помн<���ю>, Лила, наши речи вкрадчив<���ые>,
Погасить не смели мы огня,
И, лицо от света отворачивая,
Ты стыдливо нежила меня.

Помню, Лила, эти ласки длитель<���ные>
(Жгучий дар девической руки),
Слишком томные и утомительные,
Помню кровь, стучавшую в виски.

О, любовь, как полусон обманчивая!
У запретной пропасти, дрожа,
Мы бродили, ласки не заканчивая,
К<���а>к <���волчки?> по острию ножа.

С той поры, любовь и жизнь растрачивая,
[В трепете вечерней полутьмы]
Скольким мы шептали речи вкрадчивые,
Скольким клятвам изменили мы.

И когда, за горло цепко схватывая,
Злая страсть безумила меня,
В тело мне впивались зубы матовые.

У черных скал, в порочном полусне,
Смотрела ты в морскую мглу, Темира.
Твоя любовь, к<���а>к царская порфира,
В те вечера давила плечи мне.

Горячий воздух от песков Алжира
Струей тягучей стлался по волне,
И были мы пресыщены вполне
Разнузданным великолепьем мира.

Мне нож подает и торопит:
«Возьми же — и грудь раздвои!»
А жадное сердце всё копит
Земные богатства свои.

Когда же глухое биенье
Порою задержит слегка —
Отчетливей слышу паденье
Червонца на дно сундука.

Вскочу ли я с ложа, усталый,
Ужасным разбуженный сном, —
Оно, надрываясь, в подвалы
Ссыпает мешок за мешком.

Когда же, прервав вереницу
Давно затянувшихся дней,
Впрягите в мою колесницу
Двенадцать отборных коней.

Здравствуй, песенка с волн Адриатики!
Вот, сошлись послушать тебя
Из двух лазаретов солдатики,
Да татарин с мешком, да я.

Хорошо, что нет слов у песенки:
Всем поет она об одном.
В каждое сердце по тайной лесенке
Пробирается маленький гном.

Полно рыдать об умершей Елене,
Радость опять осенила меня.
Снова я с вами, нестрашные тени
Венецианского дня!

Тащился по снегу тюремный фургон,
И тот, кто был крепко в него заключен,

Смотрел сквозь решетку на вольных людей,
На пар, клокотавший из конских ноздрей…

[И слышал он женский призывчивый смех]

В этом глупом Schweizerhof'e
Приготовившись к отъезду,
Хорошо пить черный кофе
С рюмкой скверного ликера!

В Schweizerhof’e глупом этом
[Так огромен вид на море…
Толстый немец за буфетом,
А в саду большие пальмы.]

Бьется ветер в моей пелеринке…
Нет, не скрыть нам, что мы влюблены:
Долго, долго стоим, склонены
Над мимозами в тесной корзинке.