Хорхе Андраде - Земное жилище

Просмоленная лодка,
опочив на боку,
про соленую тину
что-то шепчет песку.

Да и сосны бормочут
то же, что и вчера.
Испытующе смотрит
из-под кроны кора.

Только что ей увидеть,
кроме тощих ворон
над костьми погребенных
в красноземе времен?

Точит жаркую гальку
камнеед-солнцепек.
День за днем утекает
в раскаленный песок.

Над камнями развалин,
что в сосновом бору,
проливается ливень,
расплодив мошкару.

Отражаясь в заливе,
как в оконной слюде,
бродят тени-дикарки
по колено в воде.

И покуда на берег
не пригонит тайфун
миллионокопытный
разъяренный табун,

этот вымерший остров,
словно город на дне,
стекленеет в упруго-
голубой тишине.

Безымянные тени
чертят древнюю пыль,
будто в память вплывает
позабытая быль.

Растревожив деревья,
рыб, паруса и палатки,
Север и Восток при поддержке своих водяных бригад
приводят в действие план земных беспорядков:

и вторгаются всюду обезумевшие табуны ветра,
табуны ветра с криком единодушным, осенним,
волки и безутешные матери,
и обрушиваются стены ветра от постоянного землетрясенья;

невнятная дробь его бродячего барабана,
его море — призрак, быстрый пожиратель леса и пашни.
Все толпы ветра, соединившись,
размахивают в волненье своим знаменем страшным.

Гнев сквозь мили летит, одиночество стало ветром,
несущимся отчаянием все пространство изрыто.
О, огромный космический конь,
топчущий века невидимым копытом!

Ветер, пахнущий трупом, рыбой, маком,
ты качаешь свой груз землетрясений и эпидемий.
Старый пастух пространства, твой ледяной кнут,
свистя, возвещает: смерти приходит время!

Беги без конца, земной метеор-бродяга,
по полям и по городам, а выход везде завален.
Твое безмерное усилие
разламывает и обрушивает, — о, архитектор развалин!

Моря белый блокнот —
чайка, весть или птица,
разворачивает полет
на две путевых страницы.

Чайки сестра морская —
одиночество без границ,
чего-то еще ожидая,
вздыхает и смотрит на птиц.

Насекомые и растенья
изрыли всюду пески:
сигнальные искаженья
подземной страстной тоски.

Здесь, в центре всего, как ленник,
живу среди птиц морских,
сам свой собственный пленник,
товарищ развалин немых.

И вижу и слышу невольно,
как дождь в доспехах идет
и по одиночеству больно
жидкою шпагой бьет.

Ты дух самой земли, неощутимый прах.
И вездесущ, и невесом, скача по воздуху на всех парах,
морские и земные расстоянья покрываешь без границ
и тащишь груз личинок, стертых лиц.

О, хитроумный визитер любого дома!
Шкафы, что заперты на ключ, с тобой знакомы.
Останки без числа иль труп времен,
как пес, набрасываешься на жизнь, на сон.

Скупец всемирный, золото ненужное и легкое свое
наваливаешь в дыры, и в подвалы, и в жилье.
Бесцельно все следы и формы собирая,
у листьев отпечатки пальцев ты снимаешь.

На мебели, на запертых дверях, в углах,
на шляпах, на роялях, на посуде, на полях,
как тень иль смертную волну, теряя память,
свое победное зелено-желтое развертываешь знамя.

Ты на земле разбил свой лагерь, как хозяин,
для бледных легионов всей империи разбросанной твоей.
Грызун, ты бесконечными зубами пожираешь
не только цвет, само присутствие вещей.

И замолкает даже свет, любой его накал
под сереньким плащом твоим, портной зеркал.
Последний и прямой наследник всех вещей покойных, всех великолепий,
ты все хранишь в своем бродячем склепе.

Каждый день я вижу одно и то же дерево
в кругу зеленых домочадцев.
Каждый вечер в люльке маятника
качается младенец-время.

Река неторопливо сдает прозрачные карты.
Тишина впадает в грохот.
Нежными пальцами семечко
разрывает на себе пеленки.

Никто не знает, почему существуют на свете птицы,
винная бочка полной луны,
мотылек, обрекающий себя на самосожженье,
и женщина, счастливо улыбающаяся за решеткой арфы.

Но надо одеваться в дождь,
в незримые и добродушные вещи
и бриться осколками радуги
и ласточкиным крылом.

И мыть скудное золото дня,
считая его по крупинке,
когда раненый закат сжигает за собой мосты
и надвигается ночь-амазонка во главе черных племен.

И тогда берешь слово ты, Небо:
вспыхивает огнями твой горний город,
по которому, глядя на нас в тишине,
бродят толпы с пылающими факелами.

И зыблются все преходящие формы:
юноша, распростертый статуей в постели,
женщина, чья грудь — словно два птичьих сердца,
заговорщица-смерть, прикинувшаяся скорпионом.

Смерть одевает землю
черной своей скорлупой,
в которой копошится
чудовищный паук.

Мертвые — это монахи
из Ордена Подземных Схимников.
Что значит умереть — потерять ли все на свете
или обрести свою древнюю родину?

Пресыщенный годами и женщинами,
ты съежился под богом, вонзившим тебе в бока шпоры,
и только память о земных вещах
уже бесполезным теплом греет твои ладони.

Одиночеству неба с мельтешением крыльев,
одиночеству моря с плавниковою гущей
продолжением служит одиночество наше —
одиночество суши, населенное сущим.

Никогда не забудет старый короб гитары
то, что чувствует даже несмышленая поросль:
не листва вообще умирает, а листья,
и не сад, а деревья осыпаются — порознь.

Потому-то морозом подирает по коже
этот ветер вечерней пустыни, сквозящий
в полумраке пещеры и в зашторенной спальне —
ветер, статуям в парке волоса шевелящий.

Он врасплох настигает колокольным ударом
или щебетом птицы на щемящем рассвете,
и мы мечемся тщетно в заколдованном круге,
натыкаясь повсюду на прозрачные сети.

Одиночество! Каждый твой узник и пленник
неизбежно другими будет узнан и признан —
все мы носим на лицах одиночества мету,
все мы граждане этой необъятной отчизны.