Хорхе Андраде - Земное жилище

Пусть древо сожжено, забыта мука,
цветок распался в пепел, высох ключ
и колокол стал только костью звука, —

как музыка, вечна твоя натура,
ты — аромат и эхо в ветре, луч,
луч над разрушенной архитектурой.

Шумящий твой язык тысячеротый,
о лес, росы отец неизмеримый,
и синий твой, река, бегущий мимо,
земные называющий красоты.

Плодов слова из запаха и дыма,
цветочных губ, и век, и взоров взлеты, —
все наполняет на земле пустоты
и в цвете, в форме или в звуке зримо.

Что пишет по земле червяк, белея?
О чем предупреждает птичий крик,
который в беспредельности возник?

В твоей руке от жизни ключ. Смелее!
Живи, уча прилежно словари
простого мира, и потом умри.

О, долговечность камня и тумана!
О, камень, плотный, как туман в аллее!
Мир призрачный, без правды, без обмана,

твой населяет сон, и он длиннее,
чем жизнь людская… Эти стены встали
навстречу смерти, — пусть она сильнее,

пусть лживо от живых скрывает дали
и разъедает двери и страницы,
доспехи королей, солдат пищали.

Бессмертна башня — авантюр гробница
и мельница эпох, и эр, и славы!
В конечном прахе навсегда сравнится

оружье, диадема, блеск кровавый
завоеваний, знамя поражений,
и пепел городов, и кодекс права.

Не ты одна в плену и в окруженье
веков и туч дивишь нас постоянством
воды — подрывника сооружений.

На языке латинском и нормандском
беседуют во тьме твои аркады
с епископом покойным англиканским,

чья тень идет, минуя все преграды,
в сверканье факелов и шпаг холодных
к реке, ища в забвении отрады.

Твое владычество теперь — преданье,
а твой венец — лишь марево пустое.

Хотя не кончено твое сказанье,
но, пленник, смерть явилась за тобою.
Топор тебе дал вечность в обладанье.

О, башня знанья в горькой соли, в саже!
Сюда приходят тени обреченных
оплакивать безумье и пропажи.

И тучи сторожат нас, осужденных
на ту же кару пленника и стража,
в земной тюрьме навеки заключенных.

Это там, где бродят по аллеям гипсовые призраки.
Там, где море и небо вытянулись по струнке в голубом карауле.
Там, где вечность
меняет золотые слитки времени
на мелочь минут.
Там, где грибы вытягивают шеи, пытаясь запеть,
но превращаются в уши.
Там, где фонтан проливается маленьким ливнем
на каменное лицо Линкольна —
будто слезы бегут по щекам истории.
Там, где вода вгрызается в гроты, в которых
обитают соннозавры и плавает амфибия-одиночество.
Не надо спрашивать, почему в этой тюрьме
столько птиц и деревьев,
почему бушуют цветы в приступе ангельской ярости,
для чего у розы от собственного аромата закружилась голова,
и зачем голуби слетаются в стаи,
тщетно пытаясь сложиться в мраморную статую,
и к чему паук,
словно крохотная пятерня, перебирает струны пыли,
натянутые между сухими ветвями.
Под вечер прошествует по аллеям вечерний звон,
и день, уходя, забудет на скамейке одинокого человека —
каменную гитару,
на которой небо настраивает басовые струны крови.

В этой тюрьме разрешается идти на все четыре стороны,
но строго запрещено бросать под ноги шелуху сновидений,
лазить по деревьям,
кричать истошным криком, от которого жмурятся белки,
ловить форель, незримую, как Рыба зодиака,
а также произносить слова, от которых
мгновенной смертью умирают перепелки
и неизлечимо глухие грибы.

Как географии учебник,
листалась дважды жизнь моя.
В той книге карты, сны и карты.
В Америке проснулся я.

Приснились мне селенья, реки?
Как мог я столько стран узреть?
Не три ль в дороге остановки:
мечтать, проснуться, умереть?

Я был средь статуй, засыпая,
проснулся одиноким я.
Где тени тех, кого любил я,
любил ли кто-нибудь меня?

О, география видений,
магический волшебный стих!
Я помню острова и лица, —
их видел я, мечтал о них?

На достояние вселенной —
на женщину, плоды, простор, —
набросившись, узнали чувства
корсара пьяного восторг.

В одном порту тебя нашел я,
святая юность без белил,
в твоей воде большой, дрожащей
я жажду тела утолил.

А после, как душа пшеницы,
любовь к земле во мне росла,
но из-за каждой новой двери
другая, вечная звала.

От льдов до пальм я видел землю
и города любил за то,
что протирал господь там стекла
и смерти не хотел никто.

Быка сухую землю видел,
где в синеве садится диск,
и край, где сосны поднимают
зеленый к свету обелиск.

Во сне ль я видел чью-то руку
и чей-то облик на стене,
дорогу яблонь и голубок, —
все это видел я во сне?

А бухты, как ломти арбуза, —
он весь из жидкого стекла, —
и острова, как будто зерна, —
все только сон, все только мгла?

Смертельный пепел — пыль вот эта,
приставшая к ногам давно?
И это годы, а не порты,
где якорь бросил я на дно?

Лишь одиночество запомнил
я в словарях всех языков,
и стал я — доктор сновидений…
В Америке не знаю снов.

Но в горле вновь пылает жажда, —
о, жажда жить и умереть! —
и я колени преклоняю
там, где маис спешит созреть.

Земля, ты — солнца достоянье,
земля плодов, земля могил…
Из мира я пришел, — о, сон мой! —
и голос-карту я сложил.

Это не колокол, медный цветок,
источающий капля за каплей
аромат текучего времени;
это не пылающий шмель,
возвестивший пришествие лета
своей голубой ускользающей молнией;
это не ветка, прячущая в зеленой ладони гнездо,
кошелек с птицами,
крылатую сумму в миллион трелей;
это не студеный дар ночи —
ночи, которая после пиршества ливня
оставляет на травах
стеклянные крошки.

Это не строгая архитектура колоса,
золоченой башни, упершейся в ветер,
в которой зреют маленькие звезды.
Это не налившаяся свинцовой тяжестью пчела —
пуля из меда и золота,
которой выстрелило лето.
И это не голубь, который
воркует в простынной своей белизне,
разглашая тайны спален;
и не дрожащий рой звезд —
роса на ночной
паутине неба;
и вовсе не дерево, зеленый мир,
зеленое небо со звездами птиц
на стволе — черной молнии,
пролившейся в небо.