Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Светит месяц, а кому – не ясно.
Красный крест, словно след крови
«Гамзы» балканской.
Со скал-минаретов ветер воет по-мусульмански,
и нам, слава Богу, свистит под сурдинку
в телефонных трассах коры
городского мозга.

Становится тише,
когда узнаёшь о солнечных нитях
над чёрно-серой пустыней,
и мысли садятся на кроны деревьев
и поют на световой ноте.
Есть ещё песни, не спетые там,
где совсем безлюдье. [10] «Становится тише…» – строки из короткого стихотворения еврейского немецкоязычного поэта Пауля Целана.

Что видит всевышний,
как пилот «El Al» сверху:
под молочной пенкой Одессу, Газу,
многохолмистый город в полудне анабиоза.
Все заняты ритуалами,
то есть попыткой забвенья.

Высится кремовый Маале
Адумим, и напротив военной базы
бедуин высушен
у шоссе и не ведает о терпенье.

Не трогайте регулятор веры,
вообще отойдите от гроба, —
оставьте в покое.
Дайте дослушать, как погасает
в бесплотном театре заката
бесплатное море, полотна Европы, бесплатное поле,
за семь шекелей пыльная Яффа,
и Ялта в вечерних огнях —
пересадка на Галлиполи.

Кто первый бросил краеугольный камень?
Кто первый вышел на музейную площадь?
Всё смешалось, ни шагу назад,
безымянна пустыня за нами.
Здесь каждое дерево – знамя
в ничьей оливковой роще.

Я бы до слёз вернулся в мой город,
только не знаю в какой.
Меняют просодию
успехи градостроительства.
Сам не ведая, исчезаешь
упоительно, чёрт знает как далеко.
И лишь Налоговое управление
знает твоё место жительства.

Но Всевышний и сам разберётся.
Он, по-моему, всё ещё занят названиями.
Ещё не все синонимы даны любви
и, извини, Пушкин, дружбе.
Что может быть прекраснее расставания
в одиночестве на чужом побережье с прошлым:

И это имеет значение,
потому что всё, что мы говорим о прошлом,
есть описание вне места,
слепок воображения,
воплощённый в звуки,
и поэтому то, что мы говорим о будущем,
должно предвещать,
жить в своих собственных подобиях,
уподобляясь рубинам, краснеющим рубиновым цветом [11] «И это имеет значение…» – строки из стихотворения американского поэта Уоллеса Стивенса. —
в одиночестве на чужом побережье с прошлым.
Или в плывущей пустыне
на остановке Эн-Хазева, [12] Эн Хазева – небольшое поселение в пустыне Негев.
где нет понятий поздно или рано.
Мир обращается раз в тысячу лет вокруг Негева,
и, оказывается, солнце спит где-то в пещере Кумрана.

Вода родилась в роднике, в Эйн-Геди, [13] Эйн-Геди – древний оазис в пустыне с известным источником.
на дальнем краю
опавшего осеннего райского сада.
Глиняная старуха в автобусе рядом со мной не ведает,
что она потомок той,
что спаслась в Массаде. [14] Массада – иудейская крепость, построенная во времена царя Ирода, последний оплот сопротивления римлянам. Почти все защитники, вместе с семьями, препочли покончить с собой, чем попасть в рабство. Согласно преданию, одна женщина с детьми спряталась в расселине скалы и они остались живы.

Нет ничего слоистей, глубже, горше.
Никому не нужная соль
без насущного хлеба.
Но здесь глаз расширяется
до размеров неба или моря
и беспредельно просит
всё больше и больше.

Господи, как расплести языком беседы
анонимные нити этого бесконечного света.
Набираешь какой-то номер, узнанный у соседа,
и бесполый голос вторит в ущелье эхом:
«Ждите ответа».

Сижу и жду.
Стакан сока превращается в апельсиновую рощу,
бокал «Мартини» – в оливковую,
дыхание – в атмосферу.
И все наши разговоры, сомнения,
стихов химеры
в рассеянном свете тоже кажутся
символами веры.

Сандалии сношены. Очки обязательны.
Акцент превращается в прикус на языке оригинала.
Все камни разбросаны.
Совершенно не собраны.
И всё время кажется,
что в салате майонеза и уксуса мало.

Генерал Оливье, жирная гадина,
сидит на банкете рядом с атаманом Укропом. Оказывается, это то, чего ради мы,
дамы и господа, драли жопу.

Парламент пристрелян, даунтаун разгромлен,
пожар подползает к заправочным станциям.
Но мы спокойны за телевизионным экраном дома,
потому что в бумажнике есть квитанция
на случай необходимости срочного подтверждения,
получения санкции или, скажем, без рецепта.
Cуверенность подтверждают уверенные телодвижения, особенно если почти без акцента.

(Любимая, приезжай скорее;
на это есть смертельные причины.
Четверть века – это совсем не время,
если влиться душой в бесконечное ускорение
и от дома вовремя найти ключи.)

В мире дальше ехать некуда, конечная остановка.
Немного неловко за опоздание,
здание закрыто, и из подвала плывёт запах плова,
различимый даже и на таком расстоянии.

В тысячу лет. Это уже совсем сумерки человечества в тенётах медиавизма.
Слава Богу, у нас хоть были отчества,
часто подозрительные,
но всё же нормальные элементы
зрелого государственного организма.

Две тысячи лет – это уже «до вашей эры».
Экскурсия звучит оправданием,
комментарием к истории Юстиниана.
А что им ещё оставалось между Сциллой и Харибдой
каменной веры и бредом
вакханалии какого-то хана?

Господи, прости их, они все о едином.
Ещё раз – это невыразимо словами.
Одно и то же по-эвенкски и на ладино
имеет в виду ностальгию,
но означает лёд и в то же время – пламя.

На чёрном пламени сияющими глаголами и слогами —
чёрный бархат Вселенной числами выткан.
Овечий пророк, длиннобород и полигамен,
словно позирует на иерусалимской открытке
в последнем киоске в зоне.

Покупка виз на турецкой таможне —
сбор налогов в параднике второго Рима.
Там беззвучен стон подземного Эчмиадзина!
Мы этого понять больше не можем,
потому и спокойнее, что непредставимо.

Айвазовский гонит эвксинские волны
по анфиладам дворцов,
где томно тонут гаремы.
Это места, где ты втянут невольно
в архитектурную дискуссию Ромула и Рема.

Волчицы одичали и спят на помойках
в гниющих нишах за лавками специй и сувениров, пахнет гарью Босфор.
Когда тянут за рукав, отказаться неловко,
и монеты летят в пасть древнего мира.

Города мира аккуратно укомплектованы
в огромные залы под электронным наблюдением.
Экскурсанты спят на лужайках Рима,
и незримо засыпаны каменной солью
бездонные ярусы Иерусалима.