Леонид Латынин - Праздный дневник

И луной осиянные дали
Так торопятся в никуда,
Как когда-то в нездешнем начале
Торопили меня провода,

Разрезая зарю на зарницы,
Не один совершая виток
Вдоль Земли, что проворно крутится
Снова с запада на восток.
И легко мне, и весело даже
Повторить этот путь не спеша,
Где белее становится сажи
Незнакомая прежде душа,

Где звенит не монетой в кармане
И не птицей в самóй вышине —
Медным коло-колом в тумане
То, что в Генуе слышалось мне.

Теплая Генуя, плещет волна.
Розы, лотки и машин вереница.
Вид из двустворчатого окна —
Возле фонтана веселые лица.

Что я забыл в этом тусклом раю,
Розовом черезвычайно?
Я на два голоса вновь не спою,
Сделать стремясь это нощно и тайно.

Лебедь, застыв, неподвижен вовне.
Облако в небе, похоже, застыло.
Рифма природы случилась во мне,
Сердце забилось и позже заныло.

Господи Боже, у белой стены
Я на коленях молюсь тебе долго —
Слишком во мне накопилось вины,
Слишком убавилось веры и долга.

Дом мой далек, и беспамятен ум,
Руки сильны, тяжелы и напрасны.
Слушает слух фонетический шум,
С коим душа и язык не согласны.

Город чужой и чужая страна,
Время чужое, и все же, и все же —
Дай мне допить мою чашу до дна
Из милосердия, Боже.

Пошуми, говоришь ты глухо,
Волчью шерсть подымая в рост,
Ты исчадие сна и слуха,
Вдруг прервавшая трезвый пост.

Желтой кровью налиты зенки,
Красных век отверсты черты,
Это предки твои, эвенки,
Довели нас до той черты.

Как грехи наши нынче тяжки,
Плащ скользит, торопясь с плеча.
Две уродины, две дворняжки,
Две дыры, поперек – свеча.

И над всем этим тонко-тонко
Светлый серп сквозь весенний дым,
И оранжевая трехтонка
Из миров, где я был молодым.

Ветви ничего, и сны оттуда
Изначально переплетены,
Два больших качаются верблюда
Вдоль земли по краешку вины.

Бережны, слепы, велеречивы,
Обжигая ноги о песок,
Слушают надежды переливы —
Бездны неглубокой голосок.

Вот они снимают с мехом кожу,
Вот ложатся медленнее сна.
Душу, на томление похожу,
Поднимают бережно со дна.

Словно соли, нализавшись смерти
И припав к придуманной воде,
Чертят на линованном конверте
Букву «мы» и следом букву «где».

Наливаясь яростью незримо,
Поднимают неподвижный глаз —
На недоразвалины не Рима,
Дородивших незаметно нас.

Принеси мне куклу из чулана,
Поиграть на время одолжи,
А потом, не поздно или рано,
Ты ее обратно положи.

Я сошью ей модную одежу,
Выглажу и фартук, и жабо.
Жизнь свою нескладную умножу,
Что без куклы было бы слабо.

Посажу ея на подоконник,
Брови незаметно подведу.
Будет у голубушки поклонник
У прохожих нижних на виду.

Что тебе до пожилой игрушки,
Как проводит чучело часы?
Ведь остались у твоей подружки
Локоны от срезанной косы.

Выпьем за развалины чулана,
И, устав от медленной игры,
Мы уснем на краешке дивана
До другой, доверчивой, поры.

Беседа затянулась дотемна,
И жаба незаметно задремала.
Она жила, естественно, одна,
Любила также сон и одеяло.

И я ей неудобен был вполне,
Незваный гость, напрасно гладил холку,
Но мы успели выпить при луне,
Побормотать в охотку втихомолку.

Потом я положил ее в карман
И позабыл про это ненароком.
Москва была тепла, кругом лежал туман,
И от столбов потряхивало током.

И мы гуляли долго, до утра,
Пока звезда не вылезла из пены,
Пока не улеглись в лугах ветра,
Спокойно ожидая перемены.

Я бормотал о дорогом жилье,
Она сопела бережно и сладко,
Кругом плыла на миллионы лье
Весенняя земная лихорадка.

И думал Бог о выгоде тепла,
Надежно помогавшей нашим планам,
И о планетке, вымерзшей дотла,
Украшенной булавочным вулканом.

Евгению Витковскому

Дорожденье не неотвратимо,
Цвет и плод единством не больны,
Только умирание не мнимо
Без вины и даже без войны.

Вот крыльцо осевшего барака,
Вот листва вчерашнего числа,
Вот мосты железные Монако —
Знаки и труда, и ремесла.

Сяду с нищим возле тротуара
И увижу белое пальто,
Ленту цвета позднего муара
И лица сплошное решето.

Дыры глаз, нацеленные в душу,
Звуки флейты, медленнее сна,
Где качает беззаботно сушу
Чья-то ненапрасная весна.

Малому сегодня сердце радо —
Теплый шарф, непраздные слова,
Гроздь полуживого винограда,
Выжившая вовремя едва.

А толпа тягуча и нарядна,
Лица равнодушны и строги,
Впереди босая Ариадна
Ставит в неизбежное шаги.

Нищий мил и сбором озабочен,
День прекрасен, свеж и отстранен,
Тот, что был мне веком напророчен —
Не моим, но нынешних времен.

Нам сидеть до позднего заката
И смотреть, дыханье затаив,
Повторяя звуки виновато
На чужой бессмысленный мотив.

Ворона ладила гнездо
И, ладя, громко напевала
Две ноты «си», полноты «до»
И трижды – ноту «одеяло».

И завершив свои дела,
Мне предложила в воскресенье,
В начале самого тепла,
Конечно, ноту вознесенья.

Мне предложила покружить,
Покаркать вволю и от пуза,
Мне предложила ноту «жить»
В пределах фрачного союза.

А я, увы, уже давно
Был нанят сторожем при складе,
И посему… – Но нота «но»
Меня б оставила в накладе.

И полетав с немногим час,
Присели на излете крыши.
Светило солнце выше нас,
И тьма светила – солнца выше.

Вокруг видны безмолвия черты:
Молчит вода, и дерево безгласно,
И сон, гонец нездешней немоты,
Мне объясняет истину напрасно.

И сам я нем не менее травы,
Но и не боле возгласа и слова,
Людских судеб, людской молвы,
Венца творенья – мони иванова.

Перебирая пригоршни словес,
Рот разодрав от уха и до уха,
Живу без понимания и без
И собственного голоса, и слуха..

И рядом – рой полубезумных рыб,
С отъятой головой, на блюде дышит,
И, несмотря на музыкальный хрип,
Никто и никого уже не слышит.