Леонид Латынин - Праздный дневник

Там, где тонет еще «Альталена»,
Возле Яффы, на самом краю,
Преклоню незаметно колена
И минуту одну постою.

И за тонущим солнцем далеко
Прослежу не спеша до конца.
Как привычно и как одиноко
В роли странника и пришлеца.

А море покорно плетется у ног,
И ветер ласкает усталую спину.
Подробно не выучив веры урок,
Я берег другой не покину.

Над городом вещим плывут облака,
Свирели напев все печальней и тише.
А где-то – моя золотая река
И Плеса забытого мокрые крыши.

И медь колоколен, гора и откос,
Беседка на склоне, заросшая густо,
Я знал тебя бедным, заброшенным, Плес,
В котором мне было безлюдно и пусто.

А Яффа тепла, и волна горяча,
И солнце, как парус, плывет одиноко.
И музыка плачет из-за плеча
Старинно, высоко…

Фонари у края моря,
Мягок бережный песок,
Может быть, уеду вскоре
Я с востока на Восток.

И спеша себе по делу
В бытие из Бытия,
Поклонюсь ужо пределу,
Где подробно побыл я.

Где все новое не ново,
Будь то в яви или сне.
Где устало ждет Иова
Кит, качаясь на волне.

Я зашел по дороге к «Блоку»,
Что качался на мелкой волне.
Ближе к западу, чем к востоку,
Что пристало бы нынче мне.

И под сенью игорного дома,
Где сукно, полусвет, полумрак,
Где мне было все незнакомо
И где было мне все не так,

Я купил золотые фишки
И поставил на кон судьбу.
А кругом суетились страстишки,
Продолжая свою гульбу.

И продул за мгновение ока
Все, что было мне Богом дано,
Забывая слова пророка,
Что все новое было давно.

И пуста моя дольняя доля,
И пусты мои грешные дни.
Мне осталась святая воля
Да в тумане еще огни.

Нелегка ты, юдоль мирская,
У столов – дураков череда,
Снова крутится диск, мелькая…
Ставки сделаны, господа.

Может быть, не так я грешен,
Как благое – «аз воздам».
На столе – гора черешен,
Птичий гомон по утрам.

Яффа, чай, жара, работа —
До любви, надежды от.
И одна больная нота
В мерной музыке забот.

Пополам разъято лето,
Ну и жизнь – само собой.
В небе вспыхнула ракета —
То ли праздник, то ли бой…

Не совпали культурные коды,
Некультурные не совпали,
Стало больше немного свободы,
Стало больше немного печали.

И под музыку несовпадений,
Под сурдинку вины и расплаты
Клонит голову сумрачный гений
Среди белой больничной палаты.

То он смотрит последние вести,
То уставится в глубь небосвода,
Слишком коротко были вы вместе,
Значит, так рассудила природа.

Старинный дом у моря на краю,
Комод и свечи, пальмы и балкон.
Я пред окном в полуночи стою,
В стекле полупохоже отражен.

А за окном не видимо ни зги,
Не видно дали слышимой морской,
И чертит мотылек свои круги
В кольце огня до гибели мирской.

И никого ни возле, ни вокруг,
А только ночь, и шорохи, и тьма,
Да тот, кривой и ржавый, полузвук,
Как будто сходишь медленно с ума.

Бедный Лазарь опять различает цвета,
Слышит пение ветра на тихом юру,
Возвращение в мир, как всегда, суета,
Опыт жизни другой бесполезен в миру.

Как и прежде, кричит монотонно осел,
И торговцы опять предлагают товар.
И доносится гомон разбуженных сел,
И противен привычный корений отвар.

Так же ссорится громко с соседом сосед,
Та же пьяная брань с вечеру до утра.
И как будто прошла уже тысяча лет,
А на свете все та же глухая пора.

Бедный Лазарь встает и идет за порог,
За границу двора, за пустое гумно,
Где он жизни другой бесполезный пророк.
Но иного ему на земле не дано.

Не помню где, быть может, на Сицилии,
Пещера, гроты, лестница и свет.
Потом мы с Богом собирали лилии,
Которого, как мне сказали, нет.

Мне все равно, что говорят прохожие,
Когда такая теплая трава,
И эти дни, живые и погожие,
Я замечаю, Господи, едва.

Но слышу свет на городской окраине
И бормочу, как будто наяву,
Ни об Иóве или Каине,
А лишь о том, что я еще живу.

Зачем тебе весь этот бред,
Игры веселый шум,
Как будто дел на свете нет
Других, чем праздный ум.

Мотай обратно свиток дат,
Подробно, не спеша,
И пусть умножит многократ
Их смысл твоя душа.

И, растворя короткий век
В сосуд, который миг,
Поймешь, что мир и человек —
Продукт побочный книг.

Ольге Тимофеевой

Как хорошо вернуться снова
В берлогу с бытом визави
И стать рабом простого слова
В пределах веры и любви.

И ставить чай, и мыть посуду,
И дни подробные влачить,
И мир, как легкую простуду,
Глотком бургундского лечить.

И где-то там, в районе ночи,
Задеть нечаянно струну,
Потом смежить спокойно очи,
Предавшись будничному сну.

Жизнь наладится, конечно,
Разрулит сама собой,
И продолжится неспешно
Несмертельный штатный бой,

Будем жить под знаком хлеба,
Волю вольную беречь
И под оком зорким неба
Не кривить неверой речь.

Собирать в лесу коренья,
Летом ягоды, грибы.
И варить себе варенье,
Сытым быть зимой кабы.

И под музыку кукушки
Куковать в своем дому.
Да приличные игрушки
Были б чаду моему.

Среди обыденного шума,
Среди обыденных забот
Меня обыденная дума
И занимает, и гнетет.

Пройдя не ближнюю дорогу,
Я вспоминаю многократ,
Как было сердце близко к Богу
В молитве детской наугад.

Читая текст полуустава,
Страницы рукописи для,
Где распят Бог, а не Варавва
И плоской мыслилась земля.

И отчего случилось ныне,
Куда мой плоский мир исчез?
Летит земля среди пустыни,
Корявый шарик средь небес.

И Божий дух витает сбоку.
Где… «аз умре, но не истле…»?
Полууставу и пророку
Все меньше места на земле.

И мир этот здешний – не твой,
И тебя в нем сегодня – нет.
И этот мотив земной
Звучит уже тысячи лет.